Блистательный Бакст и его эпоха

Пролог

Это было трагическое время. На самом взлете оно обрушило на ничего не подозревавшие народы серию невиданных ударов – сначала война, Великая, Первая мировая, потом – революция 1917 года в России, и завершил разгром мировой экономический кризис 1929-1930-х годов.

Но в ту прекрасную и трагическую эпоху, на заре 20-го столетия, родилось уникальное явление, которое объединило в себе вечное стремление человека к красоте, неустанный поиск нового и умение внести в обыденную жизнь колорит и настроение праздника. Фантастический свет его идей, не теряя своей яркости, пробился сквозь время и пространство и проник даже к нам, в 21-й век. Потому что это свет настоящего, высокого искусства.

… 2 июня 1909 года. В Париже близок к завершению первый Русский сезон – серия представлений, организованных антрепренером Сергеем Дягилевым. В мае уже были показаны балет «Павильон Армиды», зажигательные половецкие пляски из оперы Бородина «Князь Игорь» и танцевальная сюита «Пир», в которых блеснули молодые дарования – Тамара Карсавина и Вацлав Нижинский. И еще – опера «Псковитянка» с непревзойденным, великим Федором Шаляпиным в роли Ивана Грозного.

И вот сейчас должна начаться последняя премьера сезона – одноактный балет «Клеопатра». Публика в зале театра «Шатле» переговаривается, смеется, обсуждает великолепную технику русских, гадает, чем они удивят на сей раз. Зрители здесь собрались искушенные и бывалые, видавшие многих знаменитостей. Они до тонкостей знают, как должна выглядеть сегодняшняя декорация – Древний Египет принято изображать с пирамидами и сфинксом, на пачках у балерин наверняка будет рисунок лотоса, и, конечно, не обойтись без слуг с опахалами.

Звучит увертюра. Поднимается занавес. Зал затихает – то, что открылось перед ним, непривычно и завораживает. Уходят вверх мощные колонны египетского храма. В нишах – каменные статуи фараонов. Сквозь просвет в стене виднеется голубая лагуна Нила. Четверо черных рабов, мерно покачиваясь, выносят на сцену паланкин, расписанный восточными узорами, и опускают его на пол. Из него бережно извлекают нечто вроде мумии и ставят ее лицом к зрителям. Медленно разворачивают и снимают с застывшей фигуры красное покрывало, с вытканными на нём золотистыми крокодилами. Зал ахает – под первым оказывается второе покрывало, зеленое, на котором яркой нитью прочерчена хронология правящих династий. Снимают и его, осторожными движениями, и тогда открывается третье, оранжевое, с разноцветными полосками, и зрители уже с напряженным вниманием ожидают следующего и начинают их считать про себя, и каждое новое поражает другой расцветкой, и каждое снимают как-то по-особому. Одиннадцатое сдергивают одним резким рывком, и тогда Клеопатра мягко и плавно сбрасывает последнее, темно-синее, и предстает в полупрозрачном одеянии, скорее, обнажающем, чем скрывающем ее тело. Коллективный вздох восхищения проносится над залом.

И разыгрывается несложный, но трагический сюжет.

Только что жрец завершил обряд обручения стройного юноши Амуна с прислужницей храма Таор. Они любят друг друга, и Таор счастлива (ее танцует уже известная зрителям блестящая балерина Анна Павлова). Но в этот момент Амун впервые увидел Клеопатру. Увидел – и забыл всё на свете. Чувство вспыхнуло в нём мгновенно, он сражен и просит царицу подарить ему свою любовь. Та удивлена, посмеивается, но внезапно соглашается. При одном условии – это будет стоить смельчаку жизни. Амун не раздумывает ни секунды – он принимает вызов. Клеопатра приглашает его на свое ложе. Начинается любовная игра, напряжение нарастает в зале еще больше, чем на сцене, – и в самый последний момент, закрывая от зрителей происходящее, рабы опускают полог.

Вскоре среди весело танцующих слуг появляется Амун. Ему подносят кубок с ядом, он опустошает его и падает замертво. Возле бездыханного любимого бессильно опускается на пол Таор.

Публика потрясена – разумеется, не довольно шаблонным сюжетом, а впечатлением от цельности всего увиденного. Такого на балете никогда прежде не бывало. По традиции исполнялись отдельные технически сложные фрагменты, вызывающие аплодисменты (например, тридцать два фуэте балерины). Порой встречалось интересное оформление. Но здесь всё слилось в единый ансамбль – декорации, костюмы, игра красок, стиль и характер танцев. Это единство многократно усиливало эстетическое воздействие представления. Сергей Дягилев так потом оценит июньскую премьеру 1909 года: «Успех? Триумф? – эти слова ничего не говорят и не передают того энтузиазма, того священного огня и священного бреда, который охватил всю зрительную залу».

И действительно, Клеопатра, умевшая застывать в неожиданной, не предусмотренной никакими канонами, позе, излучала такую жизненную, такую эротическую энергию, что всплеск ее, подхваченный ярким, бушующим цветом костюмов, жаркой волной захлестывал зрительные ряды. Всех интересовал один вопрос: кто эта поразительная артистка, которую парижане увидели впервые? И кто тот чародей, который сумел создать на сцене удивительно гармоничный мир?

За четверть века до этого памятного спектакля, в один из осенних дней 1883 года, из парадного подъезда Императорской Академии художеств в Санкт-Петербурге чуть ли не вприпрыжку выскочил молодой человек, которого явно переполняли чувства. Он не отличался ни ростом, ни богатырским телосложением, только рыжая шевелюра разлеталась на ветру. Глаза его сияли: сбылось! Приняли! Первым делом надо обрадовать деда! Счастливого молодого человека звали… впрочем, имя его звучало по-разному, в зависимости от обстоятельств. Посторонним он представлялся по-взрослому: Лев. Для домашних был Левушкой. А по документам проходил как Лейб-Хаим. Фамилию имел соответствующую – Розенберг.

Кто знает, какое будущее подготовила бы ему судьба, если бы их семья осталась в Гродно, где он и родился в 1866-м. Конечно, отец там был заслуженным человеком, его ценили в общине за разносторонние знания, за душевность и отзывчивость. И жить бы ему в провинции долго-долго. Но, к счастью для Левушки, обстоятельства сложились иначе. Дело в том, что его мать была единственной дочерью видного гродненского коммерсанта Бакстера, поставлявшего сукно для русской армии. И были у него большие заслуги перед государством, его даже при дворе ценили. Поэтому, когда он решил переехать в Петербург, у него сложностей не возникло. И этот опытный левушкин дед совершил хитрый тактический маневр – он усыновил своего зятя. Таким образом, он обеспечил переезд своей дочери с зятем в столицу, обойдя закон о черте оседлости.

Когда мальчик подрос, он доставил родителям первые неприятности – они поймали его на том, что он с упоением рисует на листе бумаги разные фигурки. Последовал категорический запрет: впредь никогда не обращаться к этому глупому занятию! Религиозный папа твердо знал требование Торы : «Не сотвори себе кумира», то есть не изображай человека. Конечно, попадались иудеи, нарушавшие заповедь, но это были уже вконец потерявшие веру люди. Чтобы избежать конфликтов, Левушка стал рисовать по ночам. А еще он решил попросить помощи у деда. Дед ему очень нравился. Каждую субботу он приходил к нему в гости, в его потрясающий дом на Невском проспекте, и каждый раз наново восхищался богатым убранством и картинами на стенах.

Дед вел свободную светскую жизнь. У него было много друзей, он слыл заядлым театралом. И он сочувственно отнесся к горю своего внука – не только поощрил тайное увлечение, но и заронил сомнения у родителей: а что, если у мальчика талант? Обязательно надо проверить его способности!

С помощью деда набор рисунков Левушки отправили для оценки в Париж жившему там знаменитому российскому скульптору Марку Антокольскому. Мэтр отозвался о присланных работах весьма похвально и посоветовал их автору в будущем поступить в Академию художеств. Родители успокоились. А Левушка, который учился в 6-ой петербургской гимназии, в 12 лет выиграл там конкурс на лучшее исполнение портрета В.А. Жуковского – к 100-летию со дня его рождения. Образцом служила гравюра.

… И вот теперь он студент. Правда, его приняли лишь вольнослушателем, но такой же участи удостаивали и других претендентов его национальности, например, того же Антокольского.

Начались занятия. Академия полностью оправдала свое название – учили здесь академично, по твердым канонам, как сто и двести лет назад. Никакого простора для фантазии. Зато повезло с другом – у Льва нашлись общие интересы с одним из талантливых студентов, Валентином Серовым. Через несколько лет пришла пора показать результаты учебы и представить свою работу на Серебряную медаль. Предложенное задание показалось старательному вольнослушателю несложным.

Есть в многовековой традиции живописи на библейские темы один часто повторяемый сюжет – Святая Дева Мария, скорбящая над телом снятого с креста Иисуса, который обычно лежит у нее на коленях. Называется эта тема Пиета, или Оплакивание Христа.

Лев Розенберг хорошо знал историю. И изобразил указанную выше сцену с высокой степенью достоверности. На его полотне измученная еврейская женщина с заплаканными глазами скорбит над телом сына. И по лицам стоящих рядом тоже видно, к какому народу они принадлежат.

А дальше всё выглядело так. Льва вызвали на подведение итогов. И он, бедняга, осознал свой промах только тогда, когда увидел, что его картина перечеркнута крест-накрест, а члены академического совета возмущены до предела. То, что в трактовку важнейшей христианской темы привнесен еврейский акцент, расценили как святотатство. Молодой художник понял, что с Академией пора расставаться, и без сожалений покинул ее, сославшись на ухудшение зрения. Произошло это в 1887 году.

Он уходит на вольные хлеба, тем более, что тому есть серьезные причины. Даже если и хотел бы сделать еще одну попытку получить медаль, всё равно не мог позволить себе этого. Жизнь Левушку не баловала. Скончался дед. Родители разошлись, у каждого из них появилась новая семья. Еще раньше, семилетней девочкой, трагически погибла старшая сестра – случайно опрокинула на себя кипящий самовар. Он, Лев, остался главным кормильцем в семье, состоящей из него, брата и двух сестер. Все вместе они снимали маленькую квартирку.

Еще во время учебы, в поисках заработка Лев набрел на мастерскую по изготовлению наглядных пособий. Ее владельцем был педагог и писатель А.Н. Канаев. Там нашлась работа – оформление непритязательных книг для детей. Пригодился и давний школьный опыт – спросом пользовались копии портретов известных деятелей, особенно ценились изображения царя. За это платили побольше, чем за книжки.

А еще Лев стал членом Общества акварелистов, которое возглавлял художник Альбер Бенуа. Сложной акварельной техникой юный Розенберг овладел в совершенстве. И тут, словно в награду за усердие, судьба подкинула ему козырную карту. Самым влиятельным человеком в этом творческом содружестве был барон Д,А. Бенкендорф, страстный поклонник живописи и художник-любитель. Акварелисты регулярно проводили свои выставки. К каждой их них барон писал 30 -40 работ. Качество их, мягко говоря, оставляло желать лучшего. И тогда наступала очередь Льва.

Он брался за кисть и приводил рисунки барона в достойный вид. Делалось это, разумеется, втайне, хотя в курсе «тайны» были многие. Но вслух не обсуждали. Платил за услуги Дмитрий Бенкендорф нещедро. Зато после выставок продавал свои работы великим князьям и другим великосветским знакомым уже по другому прейскуранту. Однако и своего «редактора» тоже отблагодарил: по его рекомендации Лев стал учить рисованию детей великого князя Владимира Александровича.

1889 год. Знаменательная веха в биографии недавнего студента-«академика»: его приглашают участвовать в большой выставке – совместном показе работ российских и финских художников. И вот тут-то Лев серьезно задумался. Хочется, чтобы дебют оказался удачным, чтобы его запомнили. Но кому врежется в память такая «нефотогеничная» фамилия – Розенберг? И он принимает мудрое решение: берет фамилию деда – Бакстер, отсекает две последние буквы, и с этого дня он – Лев Бакст. Звучит!

И все-таки, самым важным событием этого периода, определившим всю его последующую жизнь, стал непримечательный, на первый взгляд, эпизод: Альбер Бенуа познакомил Льва со своим младшим братом, Александром.

Несколько молодых людей, закончивших не так давно престижную частную петербургскую гимназию К. Мая, решили объединиться в группу, которую они рассматривали как кружок самообразования. Нет, они не были полуграмотными недоучками. Столичная гимназия уже сама по себе давала очень высокий уровень подготовки, а после ее окончания их ждал университет. Но в данном случае их увлекла общая цель – интерес к искусству, они хотели проникнуть в него глубже.

Первоначальный костяк группы составили Константин Сомов, ставший художником, Дмитрий Философов – впоследствии публицист, музыканты и критики Альфред Нурок и Вальтер Нувель и двоюродный брат Дмитрия Сергей Дягилев. Идейным вдохновителем и организатором был Александр Бенуа. Вскоре группа получила название «Мир искусства».

Что их волновало? Во-первых, наследие прошлого, художественная культура России. Во-вторых, современное искусство. Из Франции и Германии приходили сообщения о новых взглядах и подходах, слово «модернизм» звучало как пароль при переходе в новый век, а их родина плелась где-то в обозе.

Надо отдать должное мирискусникам: в России именно они первыми уловили, куда дует ветер. И сделали интересный вывод: одним из ведущих путей нового искусства должен стать синтез нескольких его видов, – в частности, слияние музыки, слова, живописи, танца. А идеальной площадкой для реализации такой идеи является театр.

В этот кружок новаторов, благодаря братьям Бенуа, в 1890 году вошел Лев Бакст. И сразу почувствовал себя в нём своим. Происхождение там роли не играло, отношения были самыми теплыми, обращались друг к другу по именам – Дима, Шура, Сережа, Валечка. И новенький сразу стал Левушкой. Он легко вписался в творческую атмосферу еще и благодаря своему характеру. Позже Дмитрий Философов опишет его так: «Характерная черта Бакста – его неискоренимое добродушие и благодушие, соединенные с детской наивностью, которая так и перла из его донельзя близоруких глаз».

Благодушие не помешало Левушке быстро проявить себя. В 1898 году они с Дягилевым стали выпускать журнал «Мир искусства». Издание это стало центром притяжения для ведущих фигур российской творческой интеллигенции. Бакст заведовал художественным отделом и оформлял каждый выпуск так, чтобы сама журнальная книжка становилась произведением искусства. В общем, журнал самому царю понравился, а имя Бакста стало широко известным.

Между тем, Левушка, окунувшись на встречах мирискусников в накал горячих споров и обсуждений, понял, что с кругозором у него дела обстоят неважно. В приличных семьях было принято отправлять подросших сыновей за границу – проветриться и ума набраться. Товарищи Льва уже и в европейских музеях побывали, и полезные знакомства завели. Нетрудно догадаться, что у него до сих пор такой возможности не было. Но теперь он о ней уже думал, даже начал деньги собирать. А тут еще удача подвалила.

Благодаря всё тому же Бенкендорфу, Лев Бакст получил выгодный заказ: написать картину, посвященную прибытию российских моряков во главе с адмиралом Авеланом в Париж. Создание такого парадного полотна для царского двора требовало изучения ситуации на месте, безупречного знания военной формы, многочисленных эскизов – то есть времени и денег. Деньги платили регулярно, а исполнение растянулось на 8 лет. В итоге получилось тяжеловесное произведение в скучном академическом стиле. Для кошелька неплохое подспорье, но у юноши с богатой фантазией не лежала душа к таким сюжетам.

Как бы то ни было, в 1891 году он отправляется в европейское турне. Германия, Бельгия, Франция, Испания, Швейцария – разные пласты культуры, творения знаменитых мастеров. Он присматривается к ним в музейных залах пристальным взглядом профессионала. Возвращается домой, но в 1893-м он снова во Франции, где приступает к работе над заказанной картиной. Последующие 8 лет – это, в основном, Париж, где он еще и учится, и вникает в суть современного искусства.

И наездами бывает в Петербурге. Там его захватывает новое увлечение – портреты. Ему в них удается главное: передать характер, настроение, суть человека. Иногда предельно лаконично – одной линией. За короткое время Лев Бакст становится одним из лучших, если вообще не лучшим, российским портретистом на переломе веков. Всех, кто ему позировал, трудно перечислить, вот лишь несколько имен: Александр Бенуа, В. Розанов, И. Левитан, Зинаида Гиппиус – на ее знаменитом портрете  исключительно точно схвачена противоречивая сущность поэтессы.

Бакст совершает вояж и за пределы европейского континента – в Северную Африку. Милая, совершенно безопасная поездка – золотое время было 100 лет назад! Он привозит из Алжира и Марокко массу интересных материалов и отраженную в набросках специфику самобытной культуры этих стран.

Бакст уже многому научился. Он задумывается о своем собственном месте в искусстве. Понимает, что новое время требует новых подходов. И, с этой точки зрения, его все больше привлекает многообещающая экспериментальная площадка – театр.

Париж, Париж, отчего ты такой неприветливый? Трудно простому художнику в столичном мире. Тут и великим-то надо изворачиваться, чтобы выжить. Безвестный петербуржец Лев Бакст крутится, как белка в колесе, работает день и ночь. И жалуется в письме: приходится отдавать свои этюды за бесценок – 20-40 франков.

Он возвращается на родину. Цель ясна: попробовать свои силы в театре. Бакст ступает на, казалось бы, проторенную тропу – в сценографии всё налажено, повторяй известные приемы, и все будут довольны. Но Бенуа и его товарищи потому и стремились в этот вид искусства, что видели в нём массу скрытых возможностей.

С приходом 20-го века литература взрывается новыми идеями, живопись переживает взлет, музыка на подъеме. И только опера и балет застыли: традиционные декорации, раз и навсегда заданные приемы. Балет вообще не принимают за что-то серьезное. В то же время идея обновления, выдвинутая «Миром искусства», привлекает всё новых и новых мастеров слова и кисти из Петербурга и Москвы. Они предлагают свои услуги постановщикам из обеих столиц. В конце концов, не без оснований считают они, весь мир – театр, а игра – любимое занятие человечества.

Левушка начал в 1900-м с оформления спектакля «Сердце маркизы» в Эрмитажном театре. Пантомима, которую поставил Мариус Петипа, была немудреной. Бакст выполнил в едином ключе и декорации, и костюмы, и программку. Премьера состоялась в 1902-м, а в 1903-м зрители увидели его новую работу – балет «Фея кукол» в Мариинском театре. Танцевали звезды – Матильда Кшесинская, Анна Павлова, Михаил Фокин. Но в рецензии балет и его музыка были охарактеризованы, как «верх безвкусия и тривиальности». И дальше: «К счастью, эта постановка дала возможность художнику Баксту создать прекрасные декорации. Но особенно хороши костюмы». В завершение автор пишет: если и будет успех, то только благодаря Баксту.

В этот период одна за другой выходят в Александринском театре две постановки на античную тему – трагедия Эврипида «Ипполит», а вслед за ней трагедия Софокла «Эдип в Колоне». В созданных для них костюмах и декорациях, на основе росписи древнегреческих ваз, Лев Бакст отходит от шаблона, от общепринятых образцов. Он «итенсивно антиакадемичен» – подчеркивает известный критик А. Левинсон. А другой рецензент отмечает «тонкое проникновение в дух и стиль эпохи».

Бакст уже широко известен своими портретами и графикой. Теперь к ним присоединился бесспорный успех в оформлении постановок на сценах ведущих столичных театров. Всё это выдвигает его в первые ряды российских художников.

… Светский раут был в разгаре, когда к Баксту подошел знакомый режиссер и представил ему молодую даму:

– Ида Рубинштейн.

Имя Левушке ничего не говорило, а вот внешность поразила. Тонкая, вытянутая, с завораживающим лицом, необъяснимо привлекательным и притягивающим, как магнит. Это был очень своеобразный тип красоты, с которым Лев никогда раньше не встречался. Завязался разговор. Ида с большим пиететом высказалась о работах своего собеседника, а потом неожиданно заявила:

– Лев Самойлович, я хочу, чтобы вы оформили для меня спектакль.

– С большим удовольствием, – улыбнулся Бакст. – В каком театре вы играете?

– «Новый театр» Лидии Борисовны Яворской на Мойке. Речь идет о трагедии Софокла «Антигона».

– И вы там в роли…

– Антигоны, разумеется.

– Ну что ж, мне надо встретиться с  режиссером, с руководством, договориться, чтобы утвердили меня, согласовать финансовые вопросы.

– Это всё не должно вас волновать. Спектакль – мой, частный.  Плачу я – и вы получите ту сумму, в которую оцените свой труд.

Заинтригованный художник буквально на следующий день обошел нескольких друзей в надежде раздобыть сведения о его юной работодательнице. Задача оказалась не такой уж сложной, тем более, что нашлись люди, вхожие в ее семейный круг.

Дед Иды недурно разбирался в ценных бумагах, в результате чего кое-что накопил, чтобы оставить сыновьям. Их было двое – Леон и Адодьф. Семья отличалась высокой культурой, много жертвовала на благотворительность. Ида, единственная дочка Леона, родилась в 1883-м. Понятно, ее родители тоже были не самыми бедными – пара-тройка банков, пивзавод «Новая Бавария», сахарные заводы,  магазины. Увы, прожить долгую жизнь это не помогло. Мать умерла вскоре после рождения дочери, а в 1892-м во Франкфурте умер отец. Ида в девять лет стала наследницей огромного состояния. В десять ее привезли в Петербург к тетке – мадам Горовиц. В богатый дом на Английской набережной.

Ида окончила лучшую частную гимназию. В 18 лет на дому прослушала курс истории русской литературы. Приходивший к ней профессор Погодин рассказал, что его ученица свободно владеет пером, прекрасно знает историю искусства и безупречно общается на английском, французском, итальянском  и немецком языках.

Но главная мечта ее жизни – стать трагической актрисой. О чём она и объявила тетке и остальным. Реакция была ожидаемой. Актёрка?! Такого позора  добропорядочное религиозное семейство не могло допустить. Что, у нее на хлеб не хватает? Актерки – они ведь все такие, как бы это помягче сказать… Но отговорить упрямую сироту не удалось. И тогда Иду срочно вывезли во Францию. А там ее встретил известный парижский врач, профессор психиатрии. Как друг семьи, он поставил юной строптивице диагноз: невменяема. И из самых добрых побуждений определил ее в психиатрическую клинику, чтобы – как сказали бы сегодня – не возникала.

Но тут уже всполошились родные – услужливый доктор явно перегнул палку. Срочно съездили в Париж и доставили бодрую и очень даже нормальную девушку домой. Ида поняла: от назойливости слишком заботливых, но несовременных родичей надо избавляться. Поразмыслив, она нашла нужное решение.

– Я намерена выйти замуж! – объявила она.

У мадам Горовиц от неожиданности и вполне объяснимого возмущения даже дух перехватило:

– Как?! За кого?

Ида посмотрела на нее преданными глазами:

– За моего двоюродного брата, тетушка, то есть за вашего сына, Владимира.

Настроение мадам качнулось в другую сторону:

– Да, конечно, возраст у тебя уже подходящий.

Этот раунд Ида выиграла чисто. Вряд ли Володя догадывался о тайных замыслах сестренки, но через месяц с хвостиком пара развелась. Отставленному мужу кое-что перепало в смысле финансов. Зато Ида получила свободу и возможность самой определять свою жизнь. Она стала брать уроки, и вот сейчас, в 1904-м, готовилась выйти на сцену.

Левушка Бакст уже в момент знакомства был покорен ею – неуемной, энергичной, до одержимости преданной своей цели. Он создал отличные костюмы и декорации. Ида не сомневалась в своем успешном дебюте – публика будет у ее ног. Но одно дело – пылкое воображение начинающей актрисы, и совсем другое – суровая реальность. Ида потерпела сокрушительный провал. Что неудивительно. Сказалось отсутствие опыта, театральной школы. К тому же, у нее был тусклый и слабый голос. Не помогла ее загадочная внешность, которая притягивала внимание – ведь современники отмечали: «Овал лица – как бы начертанный образ без единой помарки счастливым росчерком чьего-то пера».

Бакст тоже расстроен неудачей, хотя его она не коснулась. На некоторое время их пути с Идой Рубинштейн расходятся. Лев работает в журналах. В 1906-м пишет портрет Дягилева с няней на заднем плане. По общему мнению – лучший из всех портретов знаменитого антрепренера. Есть и заказы. В 1907-м Мариинский театр проводит несколько благотворительных спектаклей-балетов с хореографией Михаила Фокина. Лев выполняет эскиз костюма для Анны Павловой, танцующей знаменитого «Лебедя» Сен-Санса и эскиз ассиро-египетского костюма для Тамары Карсавиной в танце с факелами на музыку А. Аренского.

Между тем, Иду принимают в театр Веры Комиссаржевской, где она намерена сыграть главную роль в скандальной драме Оскара Уайльда «Саломея». Ей, однако, эту роль не дают. Тогда она решает создать спектакль на свои деньги. С художником ясно – конечно, им будет Бакст. В качестве режиссера она приглашает Всеволода Мейерхольда. Всё складывается удачно, в 1907-м спектакль готов к выпуску. Но в этот момент вмешивается черносотенный «Союз русского народа». С его подачи Священный Синод признает пьесу аморальной и постановку запрещает.

Болезненный удар. Ида не сдается – она всё-таки выйдет на сцену и покажет хотя бы один, центральный эпизод спектакля – танец, для которого она заказала музыку А. Глазунову. И она обратилась за помощью к танцовщику и балетмейстеру Мариинского Театра Михаилу Фокину.

Пока раскручивались эти события, Лев со своим другом, Валентином Серовым, осуществляя давнюю мечту, в том же 1907-м укатил в Грецию и на Крит. Впечатлений от поездки Баксту хватит на всю жизнь. А написанная по горячим следам картина «Античный ужас» – о гибели Атлантиды – получила высокий отзыв в Европе.

Лето 1908 года Ида проводит в Швейцарии – там, в пансионе, под руководством Фокина она отрабатывает «Танец семи покрывал» из «Саломеи». 20 декабря все причастные к уайльдовскому спектаклю встречаются в Петербургской консерватории.  Зал забит до отказа – слухи о предстоящем событии уже ходили по городу. На сцене появляется Ида-Саломея. Такого танца еще не видели в российской столице – чувственного, эротического. По ходу исполнения танцовщица одно за другим сбрасывала покрывала, и в финале из одежды на ней осталось только несколько ниток бус. После краткого шока зал взорвался овацией. Ида стала звездой.

В 1909 году Бакст уезжает в Париж – оформлять Русские Сезоны Сергея Дягилева. Именно там и произошло второе рождение этой, ни на кого не похожей актрисы. Когда встал вопрос об исполнительнице роли Клеопатры, утонченные Павлова и Карсавина сразу были отставлены. Фокин вспомнил про Иду и предложил свою ученицу. Дягилев засомневался. Но Левушка поддержал хореографа, более того – придумал для Клеопатры оригинальный выход. Небывалый успех стал убедительным аргументом в их пользу.

 Продолжение следует

Самуил КУР