Это только домысел, но не доказательство

(Недавно на канале «Дождь», который ведет Ксения Собчак, проходила беседа с престарелым, но все еще живым Ф.Бобковым. На многие вопросы, в т.ч. и о Евтушенко, он отвечал одинаково: «Не помню»).

Меня удивила не столько статья М.Лемхина, сколько то, что прошло уже много времени со дня ее опубликования и никто из читателей даже не попытался возразить.

Я попробую убедить читателей в неправоте М.Лемхина. Мне придется привести немало цитат.

Несколько лет назад я купил книгу Е.Евтушенко «Волчий паспорт» («Вагриус», 1998 г.). Это автобиография поэта, в ней откровенно рассказывается о его взглядах и настроениях, о встречах со многими известными людьми в разных странах, в т.ч. и с Бродским, о том, при каких обстоятельсвах были напечатаны многие его стихи, и о том, как он якобы был завербован.

О том, как поэта пытались вербовать, говорится на 11 страницах в главе «Сколько раз умирал Брежнев»

«Шестидесятники – это поколение генетически предрасположенных к страху, но начавших его побеждать, -пишет Евтушенко. – На своей шкуре я испытал этот страх в 1957 году, когда на следующее утро после моего дня рождения у меня голова раскалывалась с похмелья и я услышал аккуратненький коротенький звонок в дверь, затем другой звонок – подольше, а затем еще один – уже властно требующий открыть дверь. В ладошке у незваного гостя лежала та самая красная книжечка, при виде которой у многих людей оледеневала кровь и исчезала способность к сопротивлению».

Этот человечек пригласил поэта съездить на Лубянку. Евтушенко перепугался: «Неужели посадят? Неужели я исчезну, как в 1937 г. мой дедушка Ермолай?» Но, поскольку он был еще пьян, решил потянуть время, сказал, что сейчас не может, придет попозже.

После того, как гость ушёл, поэт растолкал спавшего в соседней комнате фронтового поэта Михаила Луконина, сообщив ему, что необходимо идти туда, откуда многие уже не выходили.

Луконин объяснил: «Не бойся – не арестуют. На твоё счастье, времена теперь другие. Обыкновенная вербовка».

Я выпучил глаза:

– Меня? Вербовать?

Внутри сработала подлая радость: сажать не будут. Но сразу же эту радость раздавила мысль: вербовка хуже, чем посадка. Кличка «стукач» была в глазах моей мамы и отца, моих корешей с 4-й Мещанской – самым отвратным клеймом на человеке.

– Да они всех сейчас вербуют… Они знают, что, когда человек с похмелья, из него веревки вить можно. А ты все на ус мотай, но не активничай. Они пусть говорят, а ты помалкивай…»

Далее поэт рассказывает: «У подъезда на углу Лубянки меня гостеприимно поджидало приветливое личико, только не мужское, а женское… Проведя меня по бесконечным коридорам и распахивая передо мной дверь своего небольшого кабинета… она щебетала беспрерывно.

– Как мы рады видеть вас у себя, Женя… Поверьте, здесь у вас больше друзей и поклонников, чем в Союзе писателей… Угощайтесь конфетами, не стесняйтесь…

Её щебет укачивал, расслаблял, усыплял… Расчет был точен: сыграть на страхе при слове «Лубянка». Ведь всего три года прошло со дня смерти Сталина, и это слово было синонимом пыток, расстрелов, исчезновения навсегда…»

«Крепдешиновая дама, очевидно уверенная, что успешно подготовила меня к согласию, повела меня в другой кабинет, уже гораздо более просторный, где за столом сидел человек явно более высокого звания…»

Разговор с этим человеком описывается на пяти страницах:

«Он изучающе смотрел на меня, настолько ввинчиваясь в меня своими голубовато-стальными сверлами тяжких от информированности глаз, что мне стало несколько не по себе.

– Сейчас у нас на Лубянке, как и во всей стране, большие перемены… Нам нужны свежие, смелые, искренние люди, которые могли бы делиться с нами о том, что думает народ, и тем самым помогать народу. Разве в этом есть что-то стыдное?..

…Я расправил плечи и, понизив голос так, что в нем образовалась доверительная густота, сказал с павликоморозовской готовностью:

– Какой может быть стыд при исполнении гражданского долга?

Собеседник неподготовленно пробормотал:

– Приятно работать с понимающими людьми.

Затем он сделал паузу и, очевидно потеряв ко мне интерес, небрежно посулил:

– Мы ведь тоже можем вам помочь.

– Чем? – с повышенной оживленностью спросил я.

– Ну, например, с заграничными поездками. Кстати, не пускают вас не кто иные, как ваши братья-писатели, а сами сваливают на нас…

– А как? – спросил я с непритворным любопытством…

– Для начала мы вам поможем оформиться официантом на международный круиз какого-нибудь теплохода, – поскучнев предложил он.

Я молниеносно сообразил, почему некоторые студенты Литинститута в прошлом году сплавали на теплоходе официантами в Индию, и сразу занес их в мой предположительный список стукачей.

– Но поступление информации, разумеется, должно начаться еще на суше. Всё как в издательстве. Вы представляете рукопись, а мы под нее выдаём аванс…

Я сыграл скрытое разочарование слишком скромной оценкой моего согласия. Я как бы начал деликатно торговаться, намекающе нарисовав лицевыми мускулами выжидание надбавки за патриотическую готовность информировать Родину о грозящих ей опасностях…

Попавшись на мой актерский этюд и подозревая, что я могу ускользнуть, он накинул цену, испытывающе проворачивая во мне голубовато-серые сверла.

– Мы можем вам время от времени давать номер в гостинице «Центральная». Вы там бы чувствовали себя свободно: и посочинять бы там могли, и поразвлечься.

– А что я должен буду делать? – разыгрывая откровенность, спросил я.

– Прежде всего постоянная информация о настроениях писателей, а также ученых, студентов, с которыми вы тесно связаны… В ближайшие дни в Москве откроется Всемирный фестиваль молодёжи. Среди них будут молодые писатели из капстран. Займитесь ими. Кстати, и на шампанское вам дадим.

– Откуда вы знаете?– сыграл я застенчивое простодушие.

– Ну, кое-что нам все-таки полагается знать.

Для взаимного удобства вы получите новое имя и так далее…

– Извините, у меня только один вопрос… Новое имя, которое вы мне хотите дать, это что – кличка?

– Это профессиональный код, вид пароля.

– За ваше доверие, конечно, спасибо. Но вынужден отказаться. Боюсь быть не на уровне ваших высоких требований. Обидели вы меня.

– Это чем же?

– Неужели за спасение Родины от опасностей нужно платить круизными поездками, номерами в гостинице, деньгами на шампанское? Неужели нет людей, готовых спасать Родину бесплатно? – уже всерьёз спросил я.

Он поднял свои голубовато-стальные сверла от пола, поняв, что дальнейшие уговоры бесполезны».

Вот так, с подробностями, поэт рассказал, как он был «завербован». В книге вербовавший его человек назван «Человеком с глазами-сверлами». Видимо, это и был Ф.Бобков.

В главе «Пиджак с чужого плеча» Евтушенко вспоминает: «Искусство ссорить интеллигенцию было одним из тончайших искусств КГБ. Машина дискредитации, отлаженная этим отделом, работала без перебоев. Когда завербовать человека не удавалось, распространялись слухи о том, что он завербован».

А теперь кратко описываю сцену ссоры поэта с И.Бродским.

«Любимец Ахматовой» (т.е. Бродский – Е.Р.) приехал ко мне и я до мельчайших подробностей рассказал ему, как и почему я оказался в КГБ и о чём шёл разговор. Я проводил его к лифту.

– Женя, только, пожалуйста, что бы ни случилось, никогда не думайте обо мне плохо… – неожиданно на «вы», хотя мы уже давно были на «ты».

Я старался не думать о нем плохо и стараюсь не думать плохо теперь…

Из-за границы до меня стали доходить слухи о том, что полупрямо, полукосвенно он довольно скверно отзывался обо мне.  Я был потрясен. Оказавшись в Нью-Йорке, я позвонил ему, и он приехал ко мне в гостиницу…

Я спросил его:

– Ты, наверно, ненавидишь тех, кто в 37 году писал ложные доносы? В сущности, что сделал ты – это тоже ложный донос на меня…

– Ты сам признался мне, что посоветовал им не мучить тебя напоследок.

Я не выдержал и закричал:

– Если я увижу, что на другой стороне улицы пьяный милиционер бьёт сапогом в живот беременную женщину и я пересеку улицу и скажу ему: «Не смейте бить женщину сапогом в живот, она беременная!» – это что, означает, что я консультант милиции?

Он молчал, опустив голову….

И вдруг он мне сказал простое, человеческое, как тогда у лифта:

– Ты никогда не был в эмиграции. Ты не знаешь, как это страшно. Может быть, для поэта – особенно. Начинаешь невольно искать виноватого в том, что ты оказался вне Родины… Прости меня…

– Сейчас я еду на обед с моими американскими друзьями. Сможешь ли ты извиниться передо мной в их присутствии?

– Да, – сказал он…

Мы обнялись с любимцем Ахматовой в знак примирения. Но через полгода он снова начал говорить то же самое.

О эпоха, мать уродов, как искорёжила ты даже самых твоих талантливых детей!» – восклицает Евтушенко.

А теперь о том, почему, по моему мнению, Бродский ненавидел Евтушенко. Причина самая простая: обыкновенная человеческая зависть. У Евтушенко было то, чего не было у Бродского: огромнейшая популярность как в стране, так и за рубежом, возможность разъезжать по разным странам и возвращаться в Россию. Помимо огромного таланта, поэт ещё внешне был привлекателен, в особенности тогда, когда он артистично читал свои стихи и поэтому имел огромный успех у представительниц прекрасного пола. Все это наверняка раздражало Бродского.

Несколько раз я читал, что Бродский заявлял: «Если Евтушенко против колхозов, то я за». Но это равносильно поговорке «Назло кондуктору куплю билет, пойду пешком» и не делает чести ни Бродскому, ни смакующим это заявление.

Как поэта-гражданина Евтушенко характеризует следующие строки, написанные в 1961 г., которые во множестве изданий проходили под заголовком «Разговор с американским писателем»:

 

Мне говорят – ты смелый человек.

Неправда, никогда я не был смелым.

Считал я просто недостойным делом

Унизиться до трусости коллег.

 

Устоев никаких не потрясал

Смеялся только над фальшивым,

дутым

Писал стихи, доносов не писал

и говорить старался всё, что думал.

 

В 1961 году, я, человек из провинции, служил в армии. И вот в казарму приходят два моих друга-сослуживца, Зяма Чёрный и Саня Нудельман, и показывают мне «Литературную газету», в которой напечатано стихотворение «Бабий Яр». Мы читали и не верили своим глазам: поэт, не еврей, открыто выступает против антисемитизма.

Какими же надо было обладать смелостью и мужеством, чтобы в то время написать такое стихотворение! Мы не представляли, как могло быть напечатано это стихотворение. Просто поэту крупно повезло. Редактором газеты был тогда В. Косолапов, мужественный человек, который прекрасно понимал, что его ожидает и, тем не менее, пошёл на это, сказав поэту: «Будем печатать».

Вот как пишет об этом Е. Евтушенко (глава «Анатолий Кузнецов»):

«А я испытал нестерпимый стыд в 1961 году. Тогда, впервые  встав над обрывом перед Бабьим Яром рядом с Кузнецовым, вызвавшимся быть моим гидом, я потрясенно увидел, что там нет никакого памятника, ни даже какого-либо знака. Бабий Яр был превращен в свалку. Начало стихотворения выдохнулось само:

«Над Бабьим Яром памятников нет»…

А вот как пишет поэт о причине написания стихотворения «Танки идут по Праге» (1968 г.):

«Одним из самых страшных дней в моей жизни был день, когда наши танки вошли в Прагу. Они как будто шли по моему позвоночнику, дробя его гусеницами… Советская власть сама уничтожила все иллюзии по отношению к ней. Жизнь казалась мне конченной, бессмысленной, а я сам себе – навеки опозоренным. Моя телеграмма протеста нашему правительству, стихи «Танки идут по Праге» были вовсе не смелостью, а самоспасением. Если бы я этого не сделал, я презирал бы себя до конца жизни, а с таким презрением к себе я не смог бы жить».

А напечатано это стихотворение лишь через 22 года. И таких стихов было множество: «Вы, которые каетесь» – об обсуждении Дудинцева на писательском собрании (1957 г.), а напечатано только в 1988 году. «Самокрутки» (1963 г.) – о том, как лживые газеты идут на раскурку; «Письмо к Есенину» – с прямой критикой диктатуры партии и комсомола, «В ста верстах» – об ужасе и абсурде коллективизации (1965 г.), напечатаны через 22 года, «Афганский муравей» – о бессмысленной гибели советских солдат и т.д.

Поэт возмущается: «Есть ли совесть у тех людей, которые пытаются обвинить меня и поэтов моего поколения в том, что мы жили припеваючи, что нас якобы лелеяла партия? Если нас всё-таки печатали и время от времени выпускали за границу, то только потому, что нас защищала любовь наших читателей».

Так может ли человек, критикующий в стихах пороки существующей системы, защищающий диссидентов и поэтов (об этом позже), быть одновременно и доносчиком? Конечно же, нет.

В финальной главе цитируемой книги, названной «Глава заключительная, написанная не мной», автор вспоминает:

«Мне помогали и мне ставили подножки. Меня любили и ненави­дели. Меня незаслуженно оскорбляли и незаслуженно идеализировали. Над моими стихами плакали и издевались. На меня писали доносы не только мелкие стукачи, но даже председатели КГБ, и меня защищали люди, которым эта защита порой дорого стоила – ибо их увольняли с работы, исключали из университетов…»

В этой главе на 53 страницах собраны отзывы на поэта, как недружественные и злобные, так и очень похвальные.

«Неоценимую роль в составлении этого раздела сыграл Ю.Нехорошев – председатель Совета евтушенковедов», – утверждает Евтушенко.

Из недружественных отзывов вполне достаточно привести только отрывки из доносов председателей КГБ:

«Комитет госбезопасности докладывает полученные материалы о настроениях поэта Е. Евтушенко…

Так, он с возмущением рассказал скульптору Э. Неизвестному о том, что, когда его пригласили выступать на вечере у космонавтов, в выступлении ему было отказано…»

Председатель КГБ В.Семичастный. Письмо в ЦК КПСС от 6 июля 1964 го Секретно. № 1584-с (Из архива ЦК КПСС)

Из этого письма вытекает, что КГБ уже тогда не только наблюдал за поэтом, но и подслушивал его разговоры.

«Комитет госбезопасности докладывает, что 12 января сего года были получены сигналы о готовящейся демонстрации политического характера на площади Маяковского в защиту поэта Евтушенко, который, по мнению автора, якобы сослан на Кавказ за стихотворение «Письмо к Есенину…»

Председатель КГБ В.Семичастный. В ЦК КПСС. Секретно. 18 янв. 1966 г.

«Поступившие в Комитет госбезопасности материалы свидетельству­ют о политически безответственном поведении поэта Евтушенко, действия которого используются враждебной пропагандой в идеологической диверсии против СССР и объективно причиняют ущерб престижу нашей Родины… Особенно резонирующим у общественности явилось провокационное обращение Евтушенко в адрес руководителей партии и правительства по чешскому вопросу…

Евтушенко публично выступил в защиту осужденных пасквилянтов Синявского, Даниэля, Марченко»…

(Далее в письме критикуются стихи поэта)

Поэт вспоминает (Стр. 210):

«Однажды мартовской ночью 1993 года из моей факс-машины со зловещим шуршанием   выползла бумажная змея, на голове которой было написано черным по белому «Комитет Государственной Безопасности При Совете Министров СССР». Змея продолжала ползти, оказавшись тридцатистраничной. На первом листе я прочел: 7 июля 1969 года. Секретно 22332».

Письмо было подписано не кем иным, как самим председателем КГБ – Автором Сонетов и Психушек. Газета «Труд» послала мне материалы из открытых ныне секретных архивов и попросила прокомментировать…

Всемогущий Автор Сонетов и Психушек в минуты отдохновения рецензировал мои стихи, да еще как мелкий литературный стукач, завербованный собственной фирмой, доносил на меня, на мою книгу, в ЦК. Это же был нонсенс!  Он доносил на меня самому себе, потому что где ЦК, где КГБ, разобрать было трудно: всё слилось…

В последний раз я разговаривал с Автором Сонетов и Психушек  в тот день, когда «взяли» Великого лагерника (т.е. Бродского – Е.Р.) (стр 211). Я позвонил из телефона-автомата… Я настаивал, чтобы меня соединили. Наконец я услышал сухой скрипучий голос:

– Слушаю вас.

– Это правда, что он арестован? – задыхаясь, спросил я.

– Правда, – ответил безжизненный голос».

И далее, как нас ранее уведомил М.Лемхин в своей статье, поэт попытался, как мог, защитить Бродского.

«Я догадываюсь, что идея «дегероизации» моего имени исходила от него (т.е. Андропова – Е.Р.) – уж слишком это похоже на зависть одного поэта к другому».

А теперь предлагаю читателям дружественные отзывы. Их множество, приведу лишь некоторые.:

«Двадцать лет минуло с той поры как он вошел в моду, сперва московскую, потом во всесоюзную, потом в мировую. Но 20 лет быть в моде у огромного народа нелегко и непросто».

Б.Слуцкий, поэт. Предисловие к книге Е.Евтушенко «Я сибирской породы». Иркутск, 1971 г.

«Евтушенко был первым и остаётся одним из тех, кто поднимает голос против Сталина и опасности воскрешения сталинизма…

Он начал выступать против цензуры до того, как зазвучал целый хор протестов из-за границы».

Гаррисон Солсбери. Предисловие к книге «Почти напоследок», 1988 г.

«Евтушенко всегда защищал тех, кто не может защитить себя».

Б.Чичибабин, поэт, 1988 г.

«Много раз Евтушенко ставил себя под удар, добиваясь освобождения арестованных писателей; в их числе были Анатолий Марченко, Лев Тимофеев, Феликс Светов, Наталья Горбаневская, Иосиф Бродский…»

Альберт Тодд (в статье «Конец этики» М.Лемхин именует его Бертом Тоддом), профессор Квинс-Колледжа, штат Нью-Йорк, из предисловия к «Избранному» Е.Евтушенко (изд-во «Генри Холт», США,1990 г.).

«К Евг. Евтушенко я отношусь с чувством глубокой благодарности за то, что он сделал для русских писаталей и для меня в частности».

А. Синявский, 28 окт. 1992 года

«Кто возместит Евгению Александровичу потери, которые не нашим чета? Кто заступился за него, когда его топтали и пинали? Только его личная заслуга в том, что он выстоял и не погиб».

А. Молодов, «Народная газета», 17 июля 1993 г.

«Его слава была подобна гагаринской, с той только пикантной разницей, что Гагарин был в официозе, а он «То в Непале, то в опале».

В. Некрасов, В.Галантер, «Вечерняя Москва», 17 июля 1997 г.

«Если бы Евгений Евтушенко написал один лишь «Бабий Яр», то одного этого было бы достаточно, чтобы причислить его к Мастерам…

Вспоминаю свой разговор в Париже с Володей Высоцким. С каким трепетом и восхищением произнес он слово «Мастер», говоря о поэзии Евтушенко!

М.Шемякин, художник, 28 октября 1997 г.

«На идеологическом судилище, где меня топтал Хрущев, он единственный отважно выступил в мою защиту…

Евтушенко принадлежит к тем людям, которые при дилемме, что выбирать – зло или добро, всегда выбирают добро и умеют за него сражаться… Спасибо за это, Женя».

Эрнст Неизвестный, сульптор, 27 ноября 1997 г.

В заключение мне хочется привести строки поэта Булата Окуджавы – друга Евтушенко, которого он также защищал:

Осудите сначала себя самого,

Научитесь исскусству такому.

А уж после судите врага своего

И соседа по шару земному.

Ефим РОЙФМАН

Сан-Франциско