Немецкий марш:еврейские пути в Америку

На палубе дышалось несравнимо легче, чем в спертом, тяжелом воздухе трюма. Спасибо долговязому рыжему парню, который подвинулся, поджал под себя ноги и дал возможность Лейбу занять образовавшийся свободный кусочек усеянного людьми пространства. По достаточно очевидным признакам Лейб узнал своего.
– За золотом? – обратился он к соседу по-немецки.
– Как все, – обрадовался парень, услышавший привычную речь.
Над палубой стоял разноязычный говор, в котором ощутимо преобладал английский.
– Когда я только приехал в Америку, – продолжил разговор Лейб уже на идиш, – я думал, что никогда не выучу этот странный язык. Говоришь одно, записываешь сказанное по-другому, а когда прочитаешь то, что записал, получается вообще третье.
– Давно приехал? – поинтересовался рыжий.
– Уже лет пять. Мы жили в Германии в Буттенхайме. Может, слыхал?
– Это, кажется, где-то в Баварии? Я-то из Бремена. А вы перебрались сюда всей семьей?
– Да как тебе сказать… Отец умер. Мне было шестнадцать. Старшие братья уехали в Нью-Йорк. А потом и мы – те, кто остался – двинулись вслед за ними.
– А я вот один, – даже с каким-то вызовом заявил парень. – Надеюсь, что в горах прячется самая заветная жила, которая ждет именно меня. Ты веришь в удачу? Впрочем, кто в нее не верит… Ты, конечно, во всеоружии, запасся всем необходимым – снаряжение, палатка, одежда?
– Видишь ли… – замялся Лейб. – Вряд ли мне придется добывать золото. Нет, я, наверное, попробую. Но, скорее всего, буду торговать. Так что в моем багаже нет ничего из того, о чём ты спрашиваешь. Только товары на продажу – нитки, пуговицы и всякое такое.
– Ты что, шутишь?! – нескладная фигура долговязого так изогнулась, что стала похожа на присевший от удивления вопросительный знак.
– Кому-то надо и этим заниматься. К тому же здесь, в Америке, я успел приобрести кое-какой опыт.
– Вот что, – решительно взмахнул рукой парень, – присоединяйся ко мне. Меня зовут Натан. Вдвоем веселее. И потом – мы все-таки земляки. А эту свою мелочевку выбрось.
И, видя, что его собеседник с сомнением покачивает головой, добавил:
– Хорошо, подумай. В крайнем случае, меня на приисках ты всегда сможешь найти.
Клиппер, медленно лавируя между многочисленными судами, входил в уже легендарный залив Сан-Франциско. Не успел корабль пришвартоваться, как с берега на борт ринулись заросшие мужчины:
– У кого тут есть пуговицы? Ножницы?
Лейб развернул свои тюки. Почти весь его товар смели в считанные минуты, включая и различную ткань. Осталось только несколько рулонов холста и парусины, предназначенных для обновления палаток и крыш фургонов. Натан стоял с раскрытым ртом, с изумлением наблюдая, как исчезают товары его земляка и тот прячет в карманы деньги и мешочки с золотом, которыми рассчитывались старатели. Потом вспомнил, зачем он приехал, и устремился на берег.
Лейб Штраусс сошел на калифорнийскую землю последним из пассажиров. В городе он за часть золотого песка купил повозку с лошадью, погрузил свою парусину и холст и отправился на поиска пристанища. В Сан-Франциско 1853 года это было нелегкой задачей…
Девятнадцатый век для массы ашкеназов в больших и малых городах Германии оказался немилостивым. Развивающийся капитализм бил наотмашь. Крупные промышленные предприятия стали настоящим бедствием для множества евреев – мелких ремесленников. Их товары не могли выдержать конкуренцию с более дешевыми изделиями массового производства. Та же участь постигла мелких торговцев. Экономический подъем страны вызвал к жизни и шовинистические настроения. Снова, как в уже, казалось, забытом средневековье, возродилась жесткая дискриминация евреев. У немцев это случалось периодически в их истории.
А в это время уже призывно сияла заокеанская звезда. И в 20-е, 30-е годы девятнадцатого столетия, спасаясь от притеснений, первые сотни семей потянулись в Новый Свет. Попадались среди них беженцы из некоторых стран Восточной Европы, но большую часть составляли германские евреи.
Конечно, в Америку ехали люди самых разных национальностей. Пуритане остались в далёком прошлом. Новые переселенцы представляли из себя невообразимую смесь языков и сословий. Были среди них такие, которые чувствовали себя неуютно на родине. Встречались мечтавшие быстро разбогатеть – о неслыханных возможностях Америки ходили легенды. Особенность евреев состояла в том, что они были единственными, кто не имел за собой тыла – национального дома, своей страны.
Любопытно, что в начале второй волны, когда она только начинала раскручиваться, энтузиастов было сравнительно немного. Смельчаков, отважившихся на далекий и трудный путь, провожали чуть ли не с почестями. Отъезжавшие были чаще всего людьми видными, образованными, принимавшими активное участие в социальной жизни. Корабли отчаливали от пристани под пушечный выстрел, дамы на берегу махали платочками, явно завидуя романтическим путешественникам.
Так получилось, что начавшаяся золотая лихорадка подхлестнула нараставшую волну, превратив ее чуть ли не в штормовую. Теперь уже пушки с пристани не палили, а дамы с платочками, если бы и захотели помахать вслед, были бы затерты многотысячными толпами. Один беженец так описывает свое путушествие в 50-х годах 19 века: в каюте размером 1 метр 80 см на 1 метр 80 см на трехъярусных койках находилось шесть пассажиров, страдающих морской болезнью и задыхавшихся от недостатка воздуха. К тому же образовалась течь, и морская вода стала просачиваться внутрь…
Когда же радостные и взволнованные иммигранты достигали, наконец, цели, Нью-Йорк ошеломлял их ритмом, совершенно не похожим на размеренную жизнь европейских городов. Раввин Исаак Визе впервые увидел главную цитадель новой свободной нации в 1846-м. «Весь город предстал передо мной, как огромный магазин, где каждый покупает или продает, обманывает или оказывается обманутым. Я никогда прежде не видел города, настолько лишенного всякого искусства и любого следа хорошего вкуса; точно так же мне никогда и нигде не доводилось видеть такой стремительности, спешки, гонки, беготни. Всё выглядело до жалкого малым и ничтожным. Я слишком возвышенно представлял себе идею о Земле Свободы.»
Через пару лет о таких высоких материях уже никто не размышлял. У всех на устах были два слова: Калифорния и Gold. Было бы ошибкой предполагать, что, лишь ступив на благословенный американский берег, эмигранты с места в карьер бросались к заветным речушкам и начинали промывать золото. Дело обстояло сложнее. Корабли из Европы прибывали в Нью-Йорк, то есть на восточное побережье. А золото, между прочим, обнаружили на западном.
Сегодняшний путешественник, привыкший придирчиво выбирать, какой авиарейс из пункта А в пункт В ему больше всего подходит, смутно представляет себе, что означала, скажем, в 1853-м году фраза: «Он отправился из Нью-Йорка в Сан-Франциско». Понятно, что авиацией еще и не пахло. Но и железной дороги, связывающей оба побережья Америки, тоже не существовало. Она будет задумана молодым инженером Теодором Джуда только через год. Но строительство завершится без него – он умрет в 38 лет, не дожив до 10 марта 1869 года, когда первый поезд торжественно откроет единую трансконтинентальную линию.
А тогда, в 50-х, когда, пожалуй, не было ни одного американца, которому бы не снился звон калифорнийского золота, у тех, кто рвался с восточного побережья на западное, имелась возможность выбрать любой из трех вариантов.
Первый путь – сухопутный. Между Атлантическим и Тихим океанами лежало огромное малоосвоенное пространство. Предстояло преодолеть его в фургонах и верхом, мимо воинственных индейцев, местами – по бесплодной и безводной пустыне. Преимущество такого способа передвижения заключалось в том, что за доставку к месту назначения его участникам не приходилось платить. Разве только жизнью.
Кроме сухопутного, в страну золота вели еще два маршрута – оба морские. Один из них – на кораблях до Панамы. Дальше верхом и на каноэ пересекали узкий перешеек с первозданными джунглями, кишевшими змеями и москитами (канала еще, разумеется, не было). Зато, попав на тихоокеанский берег, искатели счастья быстро добирались, опять же морем, до вожделенного залива Сан-Франциско. Итого вся дорога с востока на запад занимала 6-8 недель. Это был самый быстрый путь. Но и самый дорогой.
Последний, третий маршрут обходился дешевле, но длился от четырех до восьми и более месяцев – кому как повезет. Он проходил по гигантской петле – от Нью-Йорка на юг, вокруг известного жестокими штормами мыса Горн, огибал Южную Америку и поднимался на север до того же залива.
Как бы то ни было, но уже в 50-е годы в палаточных городках на горных речках Сьерра-Невады, а также в лавках и офисах деловых людей Сан-Франциско можно было увидеть мужчин в ермолках. Расселялись они, конечно, и в других местах, по всем обитаемым землям огромного континента. Самым потрясающим для европейских евреев в Америке в этот период было то, что здесь они считались не евреями, а американцами, то есть равноправной частью нового государства.
Все религии мирно уживались в этой стране. Бенджамен Франклин пожертвовал большую сумму денег на строительство синагоги конгрегации Mikveh Israel в Филадельфии. Когда епископ Лэми строил кафедральный собор в Санта-Фе, Нью Мексико, серьезную финансовую поддержку ему оказали евреи. Первая синагога в Калифорнии – конгрегации Bnai Israel была открыта в 1852 году и заняла помещение, принадлежавшее прежде методистской епископальной церкви.
К этому времени произошел колоссальный количественный скачок в еврейской иммиграции по сравнению с началом века. В 1860 году в США разговаривали на идиш уже около 200 тысяч человек. Они понемногу обретали политический вес – первый член Конгресса от этой внушительной общины был избран в 1845 году. Когда началась Гражданская война, евреи, как и положено, находились в разных лагерях: примерно 8 тысяч воевало на стороне северян-униатов (то есть, за отмену рабства) и примерно 1200 – на стороне южан-конфедератов. Если кто-то полагает, что им за верную службу сыпались благодарности от командования, то он глубоко заблуждается. Опять-таки, как и положено, каждая сторона обвиняла своих евреев в пособничестве противнику.
А иммигранты потихоньку устраивали свою жизнь в Новом Свете. Многие из них, попав на Запад, так и осели здесь. В 1870-м в Сан-Франциско шестую часть населения составляли евреи. А через 10 лет в небольших городках Калифорнии их жило больше, чем в штате Нью-Йорк. Как и другие бывшие европейцы, они приспосабливались к новым условиям, и судьба чуть ли не каждого из них совершала неожиданные и удивительные повороты.
Соломон Бибо прибыл в Америку в конце 1860-х. К тому времени два его брата уже зарабатывали на свой кусок хлеба в окрестностях Санта-Фе, в штате Нью-Мексико. Он был шестым из одиннадцати детей, сыном кантора из небольшого городка в прусской Вестфалии. Поначалу Соломон тоже присоединился к братьям. Но его деятельная натура требовала самостоятельности. Он перебирается поближе к мексиканской границе и к югу от города Альбукерк обосновывается в индейской резервации Акома. Здесь, на задворках цивилизации, Соломон развертывает торговый центр. Местные индейцы становятся его постоянными покупателями. А поскольку хозяин вел свое дело честно, отличался доброжелательностью и сочувствием к нуждающимся, его авторитет рос с каждым днем.
Надо сказать, что индейцы Акома, уже побывавшие под властью Испании, а затем под управлением Мексики, как раз в те годы приучались к новым для них законам – Североамериканских Соединенных Штатов. Их традиционный вождь теперь назывался «губернатор», и они избирали его голосованием. Естественно, они стремились к тому, чтобы во главе их маленького народа стоял человек, способный защитить их интересы от посягательств внешнего мира. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в 1885-м году их выбор пал на Соломона Бибо. Так еврей, знавший от рождения идиш и немецкий, освоивший английский, овладевший испанским – потому что местные жители говорили, в основном, именно на нём – и изучивший язык здешних индейцев, стал вождем-губернатором племени Акома.
Проблем хватало. Правительство вернуло индейцам часть захваченных у них земель – надо было добиваться, чтобы вернули и остальные. Опасаясь, как бы чего-нибудь не стряслось с уже возвращенными участками, племя сдало их в аренду своему губернатору – Бибо. Соломон превратил их в сельскохозяйственные угодья, пастбища, организовал добычу каменного угля. Деньги за аренду исправно поступали на нужды племени. Бибо впервые ввел для детей Акома современную систему образования. В селении появился учитель, была открыта первая школа, для которой вождь отдал свой дом.
Территория южных штатов тогда еще оставалась ареной напряженного противостояния с Мексикой. Понятно, что при таких неблагоприятных условиях еврейские девушки на выданье там не водились. А среди иммигрантов значительную часть составляли неженатые еврейские парни. Проблема создания семьи стояла перед ними очень остро. Чтобы найти себе жену, они могли попытаться либо забросить сети на востоке Америки, либо послать запрос на невесту в Европу. Шансов на успех и в том, и в другом варианте было крайне мало.
Соломон Бибо пошел другим путем – он взял в жены женщину по имени Хуана из индейского племени Акома Пуэбло. Хуана была католичкой, как и большинство местного населения, прошедшего испанскую выучку. Но она знала, что надо быть верной мужу и телом, и духом. Поэтому, когда вскоре появились дети, при их воспитании применялся комплексный подход, в котором религия отца играла главенствующую роль. Довольные эффективным правлением ее мужа, соплеменники Хуаны переизбирали Бибо на пост своего губернатора четыре раза. Но было совершенно ясно, что такая индейско-еврейская идиллия долго продолжаться не может.
Шнырявшие по штату белые спекулянты скупали по дешевке земельные участки и перепродавали их потом переселенцам за большие деньги. Их интересы не раз сталкивались с интересами индейцев, которые защищал Бибо. В возникавших конфликтах местные власти однозначно принимали сторону спекулянтов. И удивляться тут нечему – как сказали бы сейчас, у тех всё было схвачено. Слово «коррупция», между прочим, родилось в английском языке. В конце концов Бибо дожали и вынудили оставить пост племенного губернатора.
Потом подросли дети, им надо было дать еврейское образование. И на рубеже двух веков Соломон Бибо с женой переезжают в Сан-Франциско, где открывают небольшое торговое дело. Хуана принимает иудаизм. Одного из своих сыновей после бар-мицвы в синагоге родители посылают к Акома для прохождения традиционного индейского ритуала посвящения в мужчины.
Бибо прожил долгую жизнь, он скончался в 1934-м. Хуана пережила его на семь лет. Они похоронены на еврейском кладбище в Колме, рядом с Сан-Франциско.
На том же кладбище покоится прах Леви Штраусса, того самого Лейба, который в 1853-м году через Панамский перешеек прибыл со своими нитками, пуговицами и холстом в столицу золотой лихорадки. Того самого Леви Штраусса, который подарил миру джинсы. Его судьба еще более яркая, чем у «индейского вождя» Соломона Бибо.
Лейб родился в 1829 году в небольшом городке в Баварии. У его отца было пять детей от первого брака и трое от второго. Когда туберкулез свел их главного кормильца в могилу, старшие сыновья в поисках лучшей доли отправились в Нью-Йорк. Через два года, в 1847-м, за ними последовала и вдова с Лейбом и двумя его сестрами – Фаней и Матильдой. Сводные братья взяли шефство над младшим и сразу включили его в трудовую деятельность. Начинал он, как и тысячи других – педдлером (peddler – коробейник, торговец товарами вразнос). Сначала с тележкой, потом с повозкой он разъезжал по Нью-Йорку, по близлежащим городкам и даже забрался в Кентукки. Сумел накопить немного денег. По совету братьев, уже давно переделавших свои имена на английский лад, в 1850-м году взял себе имя Леви. В 1853-м стал американским гражданином, и в том же году золотая лихорадка позвала его на западное побережье.
Вскоре вместе с Давидом Стерном, мужем своей сестры Фани, он открывает небольшой магазин в Сан-Франциско, на улице Сакраменто. С самого начала им сопутствовал успех, хотя в городе подобных лавок было – хоть пруд пруди. Безусловно, в процветании бизнеса сказались сообразительность и деловая хватка молодого предпринимателя.
Сан-Франциско по праву считался центром золотой лихорадки. Но это совершенно не означало, что увесистые самородки валялись вокруг города или, чтобы наполнить кожаный мешочек заветным тяжелым песком, достаточно было выйти за окраину и приступить к промывке породы. От Сан-Франциско до золотоносных речушек Сьерра-Невады было 120 миль – почти 200 километров пути без дорог. Притягательность Сан-Франциско заключалась в его роли портового города – сюда прибывали искатели удачи, сюда доставляли грузы и снаряжение, здесь торговали всем, что производилось в мире.
Однако был один немаловажный нюанс. Крепкие парни и их более старшие товарищи проводили весь день, с рассвета до заката, порою по колени в воде, пытаясь выловить золотые крупинки. Для них проделать – пусть и ради важных покупок – путь в город, туда и обратно, длиной в 400 километров – значило потерять уйму драгоценного времени. Леви Штраусс нашел простое и мудрое решение – он сам вывозил на повозках товары и свои изделия прямо к лагерям старателей. И даже принимал заявки – что привезти в следующий раз. Очень быстро он понял, что галантерея и обувь, которыми он торговал, дают хороший доход. Но – мужчинам нужны штаны.
Как-то, выполняя заказ одного из своих покупателей, Леви Штраусс решил попросить портного сшить штаны из холста, который он привез для палаток. Заказчик был в восторге. Он хвастался своими штанами перед каждым встречным. Леви быстро поставил дело на поток, разработав оригинальный и удобный покрой. Первые его изделия были, как он их называл, «комбинезонами без верха», коричневыми, со многими карманами и достаточно прочными – применялась двойная строчка швов. Запас холста быстро кончился, и Леви заказал другую ткань – serge de Nim – из французского города Нима. Плотная, синяя, она оказалась еще более удачной и получила название «деним». Теперь у бывшего галантерейщика в Сан-Франциско на Battery street уже работала большая фабрика.
Золотая лихорадка выдохлась, но в другом месте в тех же горах Сьерра-Невады обнаружили серебро. Знаменитая Комстокская жила привлекла новые тысячи желающих разбогатеть. Между тем, цент за центом состояние Леви Штраусса приблизилось к миллиону. А в это время в Вирджиния-сити, городке в Неваде, центре серебряного бума, жил-поживал портной Джейкоб Девис. Он шил отличные штаны из денима, а материал для них покупал у Штраусса. Шахтеры ему часто жаловались: утром наполняешь карманы разными нужными вещами, днем добавляешь туда образцы породы – и к вечеру карманы порваны и их надо зашивать.
Джейкоб, то бишь Якоб, а если еще точнее – Яша, приехавший в Америку из Риги, тоже был человеком сообразительным: он стал для крепости пробивать карманы штанов медными заклепками, которые использовались для конской сбруи. Идея имела колоссальный успех, но при всей своей сообразительности Якоб зарабатывал немного, и у него не было денег, чтобы оформить патент. Он предложил Леви Штрауссу сделать это совместно. Вскоре патент № 139121 был получен. Якоб перешел к Лейбу работать менеджером на его фабрике. Начало торжеству будущей эпохи джинсов было положено. Они стали одним из символов 20-го столетия. Да и настоящего американца – ковбоя с Дикого Запада: револьвер Кольта на ремне, шляпа Стетсона на голове и плотно облегающие джинсы Levi`s.
Спрос на прочные штаны был огромным – в них нуждались горняки, фермеры, ковбои. Первые джинсы стоили 1 доллар 46 центов. В 1886-м году появляется известный теперь всему миру кожаный лейбл с двумя лошадьми, затем дожившая до сегодняшних дней знаменитая 501-я модель. Мощное предприятие – Levi Strauss & Company работало на полную мощность. И хотя главное творение Лейба звучало и звучит на английский лад – «ливайс», – мы продолжаем наывать его создателя так, как он звал себя сам – Леви Штраусс.
Он жил в своем доме в Сан-Франциско вместе с сестрой, Фаней, и ее семьей. Не был женат и детей не имел. В 1897-м году учредил фонд, выделявший 28 стипендий для студентов Калифорнийского университета. Смерть застала его на вершине славы. Он скончался 26 сентября 1902 года. В день его смерти вся торговля в Сан-Франциско была остановлена. А день похорон Сити-холл объявил нерабочим.
Свою фирму Лейб оставил четырем племянникам – детям Фани и Стерна (умершего раньше). Он завещал десятки тысяч долларов на Тихоокеанский Дом еврейских сирот, для еврейского Дома престарелых, на католический Дом сирот и протестантский Дом сирот.
Трагедия Сан-Франциско 1906-го года – сильнейшее землетрясение и последующий пожар – не пощадили детища Лейба: были разрушены главная контора и две фабрики. В огне погибли все документы и записи – история Леви Штраусса и его компании. Тем не менее, компания живет и сегодня – сто лет спустя.
В связи с массовой эмиграцией немецких евреев в Америку, надо отметить важнейший факт: христианская Реформация в Европе определенным образом повлияла на незыблемую дотоле еврейскую ортодоксальность. В Гамбурге родился реформистский иудаизм. Его придерживалось подавляющее большинство эмигрантов из Германии. Более того, именно благодаря такому подходу, иудеи-реформисты смогли добиться равноправного социального статуса среди других эмигрантов и понимания и уважения к своей религии. Уже в 1843 году была создана и первая светская общенациональная еврейская организация в США – Б`най Б`рит.
Итак, немецкие евреи утрясались потихоньку в Штатах, завоевывали авторитет. И не только штанами и полуиндейскими детьми. Вспомним лишь два всемирно известных сегодня имени: Мейер Гуггенхайм (горное дело) и Нейман Маркус (торговля). Отношение к добропорядочным беженцам из Германии, не замыкавшимся на своих отличиях и синагогах, стало вполне удовлетворительным. И они, решив, что добились устойчивого положения в американском обществе, успокоились. А напрасно. Впрочем, откуда им было знать, что единственный год 19-го столетия, который справа налево и слева направо читается одинаково, нежданно громыхнув в далекой России, отзовется неприятностями для них здесь, за океаном?
Этого не мог знать никто.

Самуил Кур