“Я шла к вам очень долго…”

23 мая 2013 г. в Филадельфии ушла из жизни Анна Борисовна Гинзбург, певица, актриса, замечательная женщина.

Интервью с ней было сделано, когда она приезжала с концертом в Сан-Франциско в конце 90-х.

Анну Львовну Гинзбург я знала еще с тех пор, когда, забегая к ее дочери Жанне – моей подруге, обращалась к ней просто “тетя Аня”.  Мы жили по соседству, на ул. Свердлова, бывшей Азиатской, где в 1903 г. произошел еврейский погром…  Но люди почему-то и после Второй мировой войны возвращались именно туда, строили крошечные домики, разбивали огороды…  Азиатская и несколько прилегающих к ней улиц образовали весьма своеобразный район, для описания которого просто не нашелся тогда свой Шолом Алейхем…

Но это я поняла позже, когда переехала в стандартный городской микрорайон.  А тогда, в детстве, мы и знать и не знали про погромы, не чувствовали особого колорита района.  Мы – просто жили, дышали этим воздухом, летними вечерами допоздна играли на улице.  И, что запомнилось, ни мне, ни ей не мешали играть, отвлекая пустячными “Пора спать, иди домой!”

Мама Жанны чаще всего была занята по вечерам.  “Репетиция, спектакль, концерт, режиссер”,- эти слова звучали волшебной музыкой в сердцах девочек-подростков.  Это был другой мир, другая жизнь.  Не просто взрослая, а потому столь притягательная, – нет.  Для меня было в этом не только что-то романтическое, связанное с театром вообще, но и нечто запретное, почти секретное: ведь театр не тот, что на центральной улице Ленина – молдавский академический, и не тот, что строился на ул. 25 октября – русский драматический им. А.П.Чехова.

Тетя Аня была актрисой театра, у которого не было здания, но о котором тихо говорили знакомые взрослые.  И было в этом что-то подпольное, почти незаконное, о котором, как мне в детстве казалось, не всем можно было рассказывать…

И вот приходила после работы тетя Аня, кормила домашних, переодевалась и убегала на репетицию – в свою непонятную, удивительную жизнь, уходила по нашей неказистой улочке в тот мир, для которого, наверное, и родилась эта яркая, красивая и сильная женщина – Анна Гинзбург.

     – Анна Борисовна, в этом году исполняется 30 лет вашей театральной и концертной деятельности.  Расскажите, пожалуйста, с чего все начиналось.

– Все началось в Кишиневе.  Перед войной, правда, я еще успела сыграть во взрослых труппах 3 детские роли.  Я играла оборванного мальчишку – продавца газет, который на протяжении всего спектакля появлялся на сцене.  Это было в 1940 году. Правда, папа мой был категорически против.  Он сказал, что в нашей религиозной семье комедиантов не было и быть не может.  А мама мной гордилась.  Потом – война.  Учеба, работа, семья.  И вот уже в 60-е годы в Кишиневе стали поговаривать о создании еврейского театра.  Я старалась узнать какие-то подробности…

Мне дали адрес режиссера.  И я просто поехала к нему домой.  Он задал мне несколько вопросов, попросил что-то прочесть на любом языке. Это и был мой конкурсный отбор.

     – Кто был режиссером этого театра?

– Левин.  Рувим Левин.  Он выходец из Польши. Во время войны уцелел чудом: убежал через сад, а родителей расстреляли в доме. Учился он в мастерской Соломона Михоэлса.  И вот в 1948 году, когда им надо было сдавать экзамены, мастерскую расформировали. Сдавали кто где: в Щукинском, в Вахтангова.

Левин и его будущая жена Аннушка приехали в Кишинев в кукольный театр (он был кукольником).  Параллельно делали детские передачи на телевидении.  Но он мечтал о создании еврейского театра и буквально бился за эту идею.  Был такой Сидоренко (какой-то профсоюзный начальник), который сказал: “Никогда в Кишиневе не будет еврейского театра!” Но было и много энтузиастов.

И вот – апрель 1966 года. Приходим в отведенный нам класс в Доме молодежи.  Стали читать Шолом Алейхема.  Режиссер сказал, чтобы мы переписали ту роль, в которой себя видим.  Я себя видела в Двосе.  Начали учить роли.  Мне повезло: со мной занимался Абрам Беркович, он из той же плеяды актеров, что и Сиди Таль, Женя Златая…  У меня была хорошая характерная роль, и я, как говорили, неплохо с ней справилась…

Когда на один из спектаклей к нам приехала Сиди Таль, она принесла цветок мне за кулисы, расцеловала.  Я растерялась и говорю: “Сиди Львовна, я грязная, потная…” А она отвечает: “Аннушка, актерский пот – это не грязь.”

А потом мы ставили концерт “Свет и тени”.  Наша молодежь не знала идиш.  Им записывали русскими буквами, и текст они произносили грамотно, на литературном языке.

      – Как долго просуществовал театр?

– Семь лет.

      – Что-то случилось?

– При невыясненных обстоятельствах погиб режиссер: его сбила машина.

…Театр был моей жизнью, я работала там с первого до последнего дня.  Играла главные роли.  Знаешь, это была самая красивая пора в моей жизни.      Учти: у многих актрис мужья были сценаристами, хореографами, музыкантами.

     – За вами никто не стоял…

– Никто.  Я была такая, какая есть.  Я даже не входила в состав художественного совета театра.  И когда брали новую пьесу, не знала заранее, что буду играть.  И вот Бог послал “Эршелэ из Острополя”.  Это яркий комедийный спектакль, в котором я получила главную женскую роль.

Последняя наша встреча со зрителями была 7 мая 1966 года.  И знаете, хотя на каждый спектакль я шла с радостью, но где-то в глубине души постоянно жил страх: а не последний ли он?

Потом оказалось, что у многих актеров было такое чувство: играли каждый раз как последний…

     – Могу себе только представить, каково это – играть каждый спектакль как последний.

– Я собирала всю прессу о театре, все фотографии.  Сейчас,

кстати, в Израиле пишется энциклопедия, и я отправила туда все копии, какие у меня были.

Знаете, трудно себе представить, через какой тернистый путь нам пришлось пройти.  Для нас не было машины, не было репетиционной комнаты.  Мы в театре все делали сами, своими руками, даже ремонт.  Были на хозрасчете и никогда не брали ни одной копейки у государства.  Наоборот, все заработанные деньги сдавались в банк на расчетный счет Дома молодежи.  И все равно – мы были нежеланные.  За границу ехал ансамбль “Мэрцишор”, а нас даже за пределы республики не хотели пускать.  Помню, надо было

напечатать афиши к спектаклю о 25-летии победы над фашизмом.  И вдруг горисполком запрещает печатать афиши с несколькими словами на идиш.  Почему?!  Зав. отделом горисполкома, некий Непоту, кричал: “Я не разрешу, чтобы в городе висели афиши с сионистскими буквами!” Ну, ты слышала?!  Оказывается, у сионизма есть свои буквы…  И он возглавлял отдел культуры!

     – По-моему, это как раз очень естественно.  Кому же еще можно было доверить культуру…

– И все  же театр-студия быстро получил звание “народного”…

     – Театр-студия?

– Да, театр-студия, мы одновременно играли и учились: дикция, хореография, сценическое движение… С нами постоянно работали педагоги.

– А чем вы занимались после того, как театр закрылся?

     – Я пела.  Меня приглашали на свадьбы.  Сначала я стеснялась – было неловко.  Спела 1-2 раза – понравилось.  И мне, и слушателям.

– Я помню, как люди откладывали свадьбу, чтобы пригласить именно ваш ансамбль.

– Я пела в одном из лучших коллективов – “Лэхаим”.  Мы готовили целые свадебные спектакли.  И пели, пели с 8 вечера до 6 утра. Не каждый профессионал выдержит такое.  Мы проработали вместе 12 лет, а потом что-то изменилось, стало скучно, и мы с органистом Марком Шором ушли.  Я организовала ансамбль “Зеркало”, и мы неплохо работали, но хотелось видеть своего зрителя.  Пришла перестройка.  И я занялась организацией своего ансамбля.  Начала с того, что ходила по всем инстанциям.  Меня везде принимали очень хорошо, особенно когда я говорила по-румынски.  Все обещали подумать, посоветоваться и сообщить.

     – И никто палец о палец не ударил?

– Даже не позвонили.  А ведь я хотела приобщить людей к языку Шолом Алейхема, и ничего крамольного в моем желании не было.

   – Как же вам удалось пробить эту стену?

– Я тогда вела вечера в клубе “Те, кому за 30” при Доме

культуры.  И как-то сказала заведующему, что хочу уйти.  Он расстроился: больше коллективов – больше денег.  “Вот если бы вы мне разрешили создать еврейский ансамбль, я бы осталась”,- сказала я, не надеясь на удачу.  “Пожалуйста”,- говорит он.  Я опешила.  До него заведующей была Роза Шустерман, которая в ответ на мою просьбу говорила: “Никогда!  Мало того, что у меня в оркестре одни евреи, так мне еще нужен еврейский коллектив?!”

     – Н-да… 

– А Леонид Григорьевич Шур выделил нам угол, куда можно было поставить аппаратуру.  Я стала делать программу.  И зимой 1987 года стала ее прокатывать.  Пошло все очень удачно: меня приглашали на телевидение, я снялась в фильме Валериу Гажиу.

Свой ансамбль я назвала “Вундер” – “Чудо”.  Помню, принимала репертуар Светлана Ивановна Быстрицкая.  Интеллигентнейший человек.  Когда все закончилось, она сказала: “Анна Борисовна, спасибо вам, вы доставили огромное удовольствие всем.”

     – Анна Борисовна, а где вы находите свой репертуар?

– Многие песни записала по памяти, кое-что с пластинок.

Спектакли у нас всегда были очень музыкальные.  По крохам собираю и впитываю.

     – Вы полагаете, что можно и нужно сохранить культуру на идиш?

– А разве тут есть предмет спора?  Мы столетия пользуемся этим языком, на нем столько написано…  Конечно, очень многие люди не знают идиш.  Но здесь есть две категории людей: одни не знают, но хотят знать, впитывают, а другим это не нужно… Я как-то спросила одну молодую женщину после концерта: “Вы хоть

что-нибудь поняли?” Она отвечает: “Анна Борисовна, я не знаю идиш, но я вас поняла кровью и сердцем.  У меня комок к горлу подошел”.  А кто-то звонит и говорит: “У меня сердце болит после вашего концерта.  Мы во время войны были в гетто, и мои родители напевали эти песни.  Вы меня вернули к тому времени, и я еще раз вспомнил моих родных”.  Так вот это и есть моя задача –  напоминать нам о корнях.

      – А есть ли, с вашей точки зрения, разница между аудиториями – американской и той, что была в СССР?

– Мне кажется, в Америке не так рвутся на концерты еврейской песни.  Почему?  Языка не знают…

     – Может быть, еще и потому, что здесь это вполне доступно и снята притягательность запретного плода?

– Не знаю.  Но все равно, даже если не понимаете, придите, постарайтесь понять.  Если в России для приобщения к еврейской культуре требовалось мужество, то Америка предоставляет все возможности для этого.  Только приходите.  Так нет, надо уговаривать.

    – Анна Борисовна, и кого это надо было уговаривать прийти на ваш концерт?!  По-моему, в зале не оставалось не то что сидячих – стоячих мест.  Вот мы с вами говорили о вашей работе в театре, а ведь в общем 7 лет для театра – так мало, с одной стороны.  Но с другой стороны, это было целое событие.  И мне кажется, что отголоски той работы в театре, тех ярких ролей, которые вы сыграли около 30 лет назад, слышны и сегодня в откликах ваших слушателей.  Вы для зала не только исполнительница еврейских песен, не только яркий и одаренный человек, актриса одного из немногих существовавших еврейских театров. 

Вы, извините меня за некоторую высокопарность, полпред той культуры, которая создавалась на идиш.  Как тихая и полузабытая песня, которую когда-то нам пела бабушка.  Многие ваши слушатели и слов почти не понимают, и мелодию не помнят, но поднимается в душе что-то, что трудно облечь в слова.  Тихая печаль?  Гордость?  Боль? Наверное, все вместе.  Вы приводите человека к роднику, и душа его оттаивает, и вспоминаешь даже то, что, казалось бы, было в далеком детстве и вряд ли могло отложиться…  А вот спели вы песню, пошутили, прочли рассказ – и выплыла целая эпоха жизни народа, в очередной раз уходящего из страны.  Анна Борисовна, тетя Аня, спасибо вам за это.  Спасибо за те подаренные вами мгновения, когда мы невольно заглядываем к себе в душу и задаем тихий вопрос: кто мы? куда идем? как живем?

По-моему, именно в такие мгновения и растет душа народа.  Спасибо вам, Анна!

Светлая вам память!

 Жанна Сундеева