«Я принимаю шторм!»

4 декабря 2012 года в Иркутской областной юношеской библиотеке имени И.П. Уткина состоялся литературный вечер под названием «Иркутская Ахматова». Кому он был посвящен? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать небольшое отступление.

Как известно, в 1946 году было принято постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», после которого Анна Ахматова и Михаил Зощенко оказались в опале. В 1959 году Ахматова написала такое стихотворение:

Это и не старо и не ново,
Ничего нет сказочного тут.
Как Отрепьева и Пугачева,
Так меня тринадцать лет клянут.
Неуклонно, тупо и жестоко
И неодолимо, как гранит,
От Либавы до Владивостока
Грозная анафема гудит.

Менее известно другое: после выхода того недоброй памяти постановления была развернута кампания по шельмованию литераторов, которых объявляли последователями Ахматовой и Зощенко, и по всем регионам СССР, «от Либавы до Владивостока», выявляли (читай: назначали по собственному произволу) таковых и начинали их травлю. Не миновал этой участи и Иркутск. Здесь на роль «ахматовки» назначили поэта Елену Жилкину.

Она родилась в 1902 году в Листвянке Иркутской области. Детство прошло на берегу Байкала. Первые стихи Елена Жилкина написала в 1925 году. По окончании Иркутского университета работала учительницей и писала в литературные журналы. В 1930 году ей была вручена карточка кандидата в члены Союза писателей за подписью Максима Горького.

В годы Великой Отечественной Елена Жилкина работала в иркутских «Окнах ТАСС». Вместе с другими писателями выступала со стихами в школах, сельсоветах, в госпиталях перед фронтовиками.

В 1943 году вышла первая книга Жилкиной под названием «Верность». Бумагу для печати книжки Елене пришлось везти в типографию самой — зимою на санях.

Что же было после того, как Елену Жилкину назначили «ахматовкой»? Из статьи Т. Суровцевой к столетию поэтессы: «После многочисленных проработок уволили из газеты, где она работала в отделе писем, и лишили жилья. Взяла Елена Викторовна дочку за руку – и пошли они по набережной Ангары в поисках пристанища».

Исключили Жилкину и из Союза писателей. Естественно, не публиковали: «ахматовка» же! Так что следующая книга Елены Жилкиной увидела свет только в 1958 году…

В «ахматовки» попадали женщины разного уровня дарования. В случае с Жилкиной удар пришелся по поэту действительно самобытному, очень талантливому. И далеко не случайно то, что после опалы обрела Елена Жилкина признание. В 60-х-80-х годах у нее вышло более пятнадцати сборников стихов, два из них – в Москве.

А помимо этого, была она и редактором замечательным. Доброжелательным, внимательным к автору, но и строгим. «Мы все вылетели из-под ее крыла,»

–    говорил знаменитый драматург Александр Вампи-лов о Елене Жилкиной. Она стала «крестной матерью» в литературе и для Валентина Распутина, Вильяма Козлова, Владимира Жемчужникова, Марка Сергеева и ряда других писателей.

В 1997 году Елена Жилкина, «иркутская Ахматова», покинула этот мир. Остались – стихи…

В 2003 году в московском издательстве «Икар» вышла книга стихов Елены Жилкиной «Синие снега» с предисловием поэта Николая Панченко. В предисловии этом, в частности, сказано:

«Хождение в книгу Елены Жилкиной – хождение в российскую трагедию об руку с человеком, способным (…) ее выразить и предолеть.

Это хождение к Байкалу, к его глубине, к необъятности тайги, окружившей это чудо света. Это встречи с обычным и будто впервые увиденным миром людей».

Стихи из книги «Синие снега» мы и представляем сегодня вниманию читателей.

***

Проходят мимо поезда,
и вслед за ними сердце мчится –
недаром по ночам мне снится
Байкала синяя вода.

Летит по небу самолёт,
зовет в немыслимые дали…
Вы, может быть, не все видали,
что там, в краю моём, живёт?

А там всегда в начале лета
рассыпаны в тайге жарки,
и на удачу рыбаки
там ставят сети до рассвета.

Течет в сиянии река
через года, сквозь дымку вёсен,
она – во мне
от всхлипа весел
до пароходного гудка.

Там, в затихающих потёмках,
стук деревянных пристаней.
Я слышу музыку над ней –
сибирских лаек голос тонкий.

Горят костры на берегу,
Кто их зажёг июльской ночью?
Кому в неведенье помочь
я теперь, наверно, не могу.

О, эту близость расстояний
преодолеть я не вольна.
Тоски вздымается волна,
несёт меня воспоминанье.

И то, что сказано давно,
должно когда-то повториться;
к ветрам тем, к берегам, к тем птицам
обращено мое окно.

Байкальская осень

Ошеломит,
закружит,
уведёт
в мерцающие тайны листопада,
у ног лисицей рыжей проползёт,
погонит туч оранжевое стадо.

деревьям размотает жёлтый шарф,
плеснет на горы чем-то ярко-красным…
Меня не отпускают ни на шаг
байкальской осени немыслимые краски.

Все гуще синева, все жёстче ветер в море,
и дальний берег дальше с каждым днем,
но все равно над деревянным молом
горит маяк спасительным огнём.

Сквозь пламя сентября, сквозь тишину
с вершин сорвутся холода раскаты,
и закачает белую волну,
все свирепея, баргузин косматый.

В глаза осеньи вглядываюсь пристально…
А пароходный дым, тепла не сохранив,
коснётся губ моих…

Стою на пристани я,
на перила руки уронив.

***

Нет, здесь не склоняются даже под ветром
в распадках высокие гордые травы,
колючи, неласковы ветки у кедра,
деревья здесь тоже упрямого нрава.

А этот в лицо тебе бьющий торопко
пронзительным хиусом холод с Байкала…
Здесь путь каменист, неуступчивы тропы,
зовущие к дальним слепым перевалам.

Здесь туча, над гладью озёрной маяча,
в Байкал опрокинется серою глыбой,
здесь кружатся чайки, в отчаянье плача,
а берег пропах весь и нефтью, и рыбой.

Стоят, прислонившись к причалам, баркасы,
набиты до самых краев неводами,
а где-то в горах откликается трасса
впервые идущими здесь поездами.

Снега голубые, на льдины похожие,
лежат на гольцах, и в июле не тая…
Здесь всюду живёт, красотою тревожа,
сибирский характер сурового края.

И слышу я песню о нём в неустанном
в байкальском прибое,
в байкальском прибое.
Здесь то, к чему сердце летит постоянно,
здесь то, что зовётся твоею любовью.

***

Есть города, на карте,
их — не счесть.
Но тот,
единственный,
во мне он весь,
с колючей вьюгой,
бьющей в ставни,
с пронзительным морозом
на дворе,
кому-то город
будет так представлен:
«Лежит медведем белым
в январе».

А воздух — сед,
и велики снега,
косматые метели
в двух шагах
– не убежать, не скрыться,
не распутать…
И, словно в пропасть,
вдруг скользнёт нога
по встретившему утро
первопутку.

Живу
от лютой стужи вдалеке,
уже привычной
оттепель считаю.

Но вот приснятся
ели в куржаке…

…Они не тают там,
они не тают,
снежинки на твоем воротнике.

Костер

Я видела в тайге
костер потухший,
на той поляне
с запахами мяты…
Ещё дымятся головни,
и тут же
следы темнеют на траве
примятой.

И я стою в раздумье
чуть печальном, –
здесь
у огня
недавно грелись люди.
Оставив мне
томящее молчанье,
они ушли.
И путь их будет труден.

Сквозь жёсткий ветер,
рыскающий в падях,
сквозь толщу леса,
бурелома муки,
как хлеб,
несут они с собою память
о том костре,
который грел им руки.

***

Мы все живём в предчувствии весны,
неукротимых вечно птичьих криков,
вдруг обуявшей душу новизны,
когда задолго под замёрзшей крышей
нам снятся удивительные сны.

И мы не в силах повернуть назад.
Поверили. Не поздно ли смиряться…
Хоть в стены к нам стучит озябший сад,
но вербы всё равно засеребрятся,
и воды всё равно заговорят.

Мы все живём в предчувствии тепла,
и жалко, и растерянно глядим мы,
что за окном зима белым-бела…

Но где-то будто шевелятся льдины
и целый день звонят колокола.

***

Мы выбираем целый век
одну из всех дорог.
И незнакомый человек
ступил на мой порог.
И не ошибся он,
о, нет,
в своем пути земном.
Багульника лиловый цвет
дымился за окном.
Закат пылал,
багряный весь,
скользил и угасал.
О том, зачем он нынче здесь,
пришелец не сказал.
Ни сколько прошагал он вёрст,
чтоб пробил встречи час,
ни слов о том,
как долго мёрз
и тосковал подчас.
Как мрак его порой знобил –
свети, звезда, свети –
он прошлое свое забыл,
чтоб до меня дойти.

Я оглянусь туда, назад,.
тем поклонюсь шагам.
…Был у него летучий взгляд
и пыль на сапогах.

Я принимаю шторм

Александру Вампилову

–    Примите шторм, —
мне в телефон кричат,
я слушаю
и радуюсь, и верю…
А ветер вдруг
без стука, сгоряча,
в мой тихий дом
распахивает двери…
Я не боюсь
разгневанных ветров,
бросаюсь с ожиданьем,
к ним навстречу,
они взорвут
молчанье вечеров,
упругий плащ
накинут мне на плечи.

Какая свежесть
разлита вокруг!
Я к грозным тучам
выхожу с доверьем,
ловлю
летящих капель дробный звук
и слышу,
как сражаются деревья.
Я вместе с ними
этот воздух пью,
и каждый шаг
мне достается с бою…

Я никогда
теперь не уступлю
предательскому подлому покою.
Моя любовь,
тебя не знаю я,
с лицом открытым,
ты такой лишь снилась.
Как не похожа ты
в неистовстве дождя
на ту,
что в комнатной тиши таилась.

…Врывайся, вихрь,
я не задёрну штор,
не спрячусь в страхе,
не забьюсь под крышей!
Ты слышишь, жизнь,
я принимаю шторм,.
я принимаю шторм,
любовь,
ты слышишь?

Ожиданье

То как птица-синица
влетаешь в окно,
то скрипишь половицей
и твердишь мне одно.
То, как ноша, на плечи
опустишься вмиг,
то вдруг молнии мечешь,
то похоже на крик,
то к губам
ты подносишь
надежды питьё…
Ведь меня ты не бросишь,
ожиданье мое?
На дорогу на дальнюю
погляжу – нет да нет…

Моему ожиданию
будто тысяча лет.

***

Вот закрою глаза и вижу:
в зимних окнах синий рассвет…
С каждым годом
становится ближе
окон тех
убегающий свет.
Что в них было такого?
Не знаю.
Только,
начистоту говоря,
уступаю
цветение мая
этой сини
среди декабря.

Как забудешь –
за ситцевой шторой,
милосердья полны
и тепла,
были окна
в том доме,
в котором
я счастливой была.

***

Вновь на меня пошли в атаку
неверие,
сомнений страх.
Они над головой летают
в осенних медленных ветрах.

Они приходят из тумана,
он застит по утрам окно.
А, может, поздно или рано,
уйти от них мне не дано.

Они, как стражу, поначалу
поставят память у дверей,
чтоб я вовек не забывала
о ранней гибели друзей.

О том, что беды за порогом,
а на добро надежды нет,
о том, что впереди немного
отпущено судьбою лет.

И больше ничего не будет,
и станет в мире пусто вдруг,
и всех дорог и перепутий
вот-вот уже замкнётся круг.

Угомонись, мое смятенье,
ещё одна мелькнула тень.
Я перечеркиваю тени.
И выхожу.
Мне светит день.

Мой дом

Ты не крепость, дом мой,
где живу я,
радуясь,
работая,
тоскуя,
на ветру стоишь ты, на виду,
всем ханжам на зависть,
на беду.
Что враги?
А сколько есть друзей
у незащищённости твоей.

Дом мой, дом,
у твоего фасада
северная стынет сторона.
Ну и что же?
Не грусти, не надо.
В этом тоже не твоя вина.

Мы другой богаты теплотой,
мы живем другою правотой.

***

Понимаешь, не зову игрою,
как печалюсь я
и как люблю…
От тебя, мой дом,
я тайн не скрою,
настоящих чувств не утаю.

Никакого золота не спрячу,
а случится – от обид заплачу,
может, поколдуешь надо мной
и залечишь раны тишиной.
Ничего.
Все заживёт до свадьбы.

Нам с тобой весны не прозевать бы
окна распахнуть, увидеть ветки,
рвущиеся в неба синеву,
чистого, до удивленья, цвета
сквозь асфальт проросшую траву.

Где-то к гнёздам прилетят грачи
В обжитом заботой мире этом,
дом мой,
будь хотя бы дальним эхом,
будь хоть эхом,
только не молчи.

Стихи о скорости

Я радуюсь, как воздуху,
как свету,
что скорость веку моему дана.

О, как она ему всегда нужна,
стремительность невиданная эта.

Мне времени крылатость –
по плечу,
я медлить не могу
и не хочу.

Пусть увлекает быстроты теченья
да горизонта дальнее свеченье.
К нему, считая километры,
я лечу
по автострадам, от скольженья белым;
сравненья им, должно быть, не найти.

Я радуюсь, когда они в пути,
все скоростные, шедшие к пределам.
Когда, с землёй преодолев разлуку,
идет корабль в космическую высь…

И только, к сердцу вдруг прижавши руку,
я говорю:
–    Не торопись.

поэзия, Елена Жилкина, «Синие снега», ахматовка

Елена Жилкина