Улица французского короля

«Хэлло! Мы получили Ваше резюме и хотели бы встретиться с Вами.»

«А … э-э… ну да… конечно… А кто это говорит?»

Название компании ничего не говорило. Ну, раз звонят, значит, посылал им тоже. А кому я только не посылал! Это был еще ледниковый период, когда поиски работы зависели только от тебя самого, а не от агентов-доброжелателей со странным акцентом и непроизносимыми именами. Пытаясь не демонстрировать щенячью радость, я поинтересовался деталями. Детали впечатлили.

«Ваше интервью запланировано на пятницу. Если вас это устраивает, то билет вам доставят завтра. Информация о гостинице и график интервью будут приложены также.»

“А как… то есть… куда?..»

«О, простите. Ваше интервью будет проходить в штаб-квартире нашей компании в Новом Орлеане. Мой телефон я Вам сейчас продиктую. Звоните по любому вопросу и в любое время. Мое имя…»

Но я уже соображал плохо. Новый Орлеан. Не… не так! Новый!!! Орлеан!!! С тех пор, как много лет назад мне впервые попалась на глаза антология «Мелодии джаза» В. Симоненко, я заинтересовался музыкой. К этому времени я уже окончил 7-летнюю музыкальную школу и проникся глубоким безразличием ко всему, в основе чего лежит сольфеджио. Нельзя сказать, что все музыкальное обучение прошло надо мной. Два термина, доминантсептаккорд и квартсекстаккорд, остались у меня в голове. И лежали там полезным грузом. Как закон Ленца, национальность Ленина, реакция Вассермана и все остальное. В надежде, что не понадобятся.

О джазе я знал самое главное – это музыка угнетенного народа. Не просто угнетенного, но еще и черного. Почему-то это определение всплывало в памяти всякий раз, когда наши соседи по коммунальной квартире отмечали праздники. Когда в день празднования Весны и пролетарской солидарности у нас на кухне грозно прозвучало:

«Ты добы-ы-чи-и-и

Не дожде-о-о-ошься,

Черный во‑о-о-орон,

Я – не твой… », –

я понял, что это джаз. Там мог петь только угнетенный народ. Разве не угнетенные будут голосить под кислую капусту:

“По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

На нем рубашонка худая,

И множество разных заплат,

Шапчонка на нем арестанта

И серый тюремный халат.”

«Мелодии джаза» заронили первые сомнения. Когда, заикаясь на каждой ноте, я впервые воссоздал «Maple Leaf Rag « на домашнем пианино, то был удивлен. Если это музыка черного угнетенного народа, то какая же музыка у белого и свободного? Мелодия была какая-то очень светлая и солнечная. Исключение? Нет. Продвигаясь по страницам этой антологии, я убеждался, что чем хуже жили – тем лучше музыка. Попытка спроeцировать эту же мысль на наше полукоммунистическое общество привела к непечатному слову.

Я начал читать и слушать о джазе все, что было доступно. Несколько названий и имен поселились в моем мозгу рядом с Вассерманом и Ленцем. И первым среди них был Новый Орлеан. Город, в котором даже похороны проходили весело. И надо же, спустя всего 21 год мне звонят оттуда и даже оплачивают билет, ЕСЛИ Я СОГЛАШУСЬ туда приехать. Я согласился до того, как звонивший закончил диктовать свой номер телефона. Моя радость по поводу поездки в Новый Орлеан не укрылась от моей жены:

«Ты чего кузнечиком прыгаешь после этого звонка?»

«Ну так на интервью же вызвали. А вдруг получится с работой…»

«Тебя и раньше на интервью вызывали. Не помню, чтобы ты так радовался. Хм-м, что-то не нравится мне все это.»

«Так это же не в Трой, штат Нью-Йорк, а в Новый Орлеан. Это же колыбель джа…»

«Колыбель, говоришь? И кто же там поет эти колыбельные? Кормилицы-креолки? Во Французском Квартале? Знаменитом районе «красных фонарей?»

Я всегда считал, что излишние знания вредят. Особенно женам. Но сейчас мне помогло то, что уже три месяца я был без работы. Другими словами, моя радость была обоснованна.

В город я прилетел вечером. Когда стюардесса обьявила «Добро пожаловать в Международный аэропорт имени Луиса Армстронга» я, наконец, поверил, что прибыл куда надо. Глядя из окна такси на мельтешaщие лица и огни, я не чувствовал никакого подьема. Все так же, как и везде. Конечно, я понимал, что меня не встретит марширующий оркестр и на каждом углу не будет звучать диксиленд. Но все же… Через час в холле гостиницы у клерка:

«А как добраться до Французского Квартала? Далеко?»

«Да нет, минут десять ходьбы. Но я бы посоветовал вам взять такси.»

«Такси? Но это же вроде совсем рядом…»

«Да, но вы же в Новом Орлеане.»

Это было интересно. И я пошел пешком. Улица была плохо освещена. Прохожих почти не было. Обычная улица с безликими домами. А потом вдруг я попал на сьемки. Снималось что-то не совсем понятное. По декорациям – начало века. Двухэтажные дома с ажурными балконами, узенькие тротуары, запыленные витрины, вроде бы газовые фонари. И тут же, рядом – бархатно-бордовый полумрак, длинные ноги в золотых босоножках, медленно переступающие по стойке бара, грохочущая музыка. Высокий жирный парень с жирными волосами очень убедительно приглашает зайти и вкусить.

На уровне второго этажа – блеск инженерной мысли. Слегка расставленные женские ноги в позиции для классического секса, размеренно движутся вперед и назад, создавая ощущение… В общем, создавая ощущение. Я остановился, чтобы попытаться лучше представить кинематическую схему этого процесса. Это было неправильно воспринято поджарым негром в широкополой шляпе и фиолетовых очках. Единственное, чего он не сделал, так это не пытался внести меня вовнутрь на руках. Я уже был на другой стороне и за полквартала, а он все еще обещал мне «немыслимое удовольствие за неслыханную цену… И еще полчаса – даром, мистер!»

А потом я услышал диксиленд. И вскоре увидел. Но не один, а несколько, и каждый – в своем кафе. Через каждые несколько шагов. Я зашел в одно из них и сел за столик. Подскочил шустрый подросток в зеленом жилете и что-то спросил. Я кивнул головой, он улыбнулся и ускакал. Не было никакой возможности понять его вопрос. Во-первых, он спросил на новоорлеанском. Во-вторых, диксиленд играл вживую, а это значит, очень живо и очень громко. Полностью расслабиться я не мог, надеясь, что не заказал бивни мамонта «под шубой.» Но принесли мне ледяной стакан прозрачной жидкости.

По вкусу это была вода, которой прополоскали стакан из-под водки. Но тут пошел «Basin Street Blues,» и все остальное уже не имело значения. Под соло контрабаса ударник раскрыл над головой оранжевый зонт и, приплясывая, начал обходить столики, держа в руках пластиковый мешок. В мешок бросают деньги. Бросил и я. Это же джаз! При чем тут несчастные 20 долларов? Зато с каким достоинством я вышел! Даже не допив и оставив «благодарность,» слегка превышающую счет.

На улице полно людей. Столько статистов? Да, снимают здесь с размахом. Улица красиво зовется «Bourbon Street.» Судя по всему, сьемка в самом разгаре. Если это «Bourbon Street,» то, может, фильм про Париж времен Бурбонов? Как бы в подтверждение этого, навстречу идет молодая очаровательная женщина в роскошном вечерне-театральном платье до земли. Так, наверное, гуляли в Tuileries. Как Незнакомка Блока, она, овевая меня неземными ароматами, проходит мимо. Хочу быть уверен, что она ничего не уронила, и поэтому оборачиваюсь. Да, теперь я уверен, что это Париж. Сзади платье отсутствует. Полностью.

Это впечатляет. На всякий случай я поворачиваю за угол и через несколько шагов утыкаюсь в какое-то удивительно старое здание. Двухэтажное, с балконами по второму этажу, выцветшее и совершенно нежилое. Надпись над входом: «Preservation Hall.» Здесь играют традиционный новоорлеанский джаз. И часто – музыканты, которым уже хорошо за семьдесят.

Внутри все выглядит не просто старым, а очень старым. Никаких удобств. Всего шесть деревянных скамеек без спинок. Жара. Со стен смотрят плакаты и обьявления начала прошлого века. Музыкантов – человек пять. Суммарный возраст – лет 400. То, что их пальцы скрючены артритом, видно от входа. Но это – пока не играют. Но вот звучит «On the Sunny Side of the Street» – и нет больше артрита, нет неудобных деревянных скамеек. Забыто отсутствие кондиционера и туалета. Потому что в «Preservation Hall» входит Настоящее. Такое Настоящее, что люди поднимаются со своих мест и начинают двигаться под озоновые звуки этой солнечной мелодии.

Музыканты… Нет, они не музыканты. Слово «музыкант» ассоциируется у меня со словом «скорняк». Другими словами – профессионал, занимающийся изготовлением и производством. А шкурки это или кантата «БАМ» – неважно. Не поворачивается у меня язык назвать Гилельса музыкантом. Как и Яшу Хейфеца. Музыкант – это для записи в трудовую книжку. Люди, которые в состоянии так подать музыку, – Мастера. Вот так, с большой буквы. Возможно, что некоторые из тех, кто играет в “Preservation Hall,» не знают нот, но как они играют! Не заученно виртуозно, а как рассказывают что-то. Каждый раз с новыми нюансами, с какими-то новыми параллелями и сносками.

Короткий перерыв-перекур. У фортепиано остался сидеть совершенно седой толстый и обрюзгший негр. Его коллеги вышли перекурить и отереть пот – жарко. Я, собрав свой скудный английский в пригоршню:

«Здорово! Просто классно!»

Широкая, искрящаяся улыбка в ответ. Что-то спрашивает. Нас на кафедре английского в институте этому не учили. Не понимаю, но улыбаюсь. Полное взаимопонимание: он хохочет и я тоже. А потом вдруг:

«А вы помните “Tiger Rag?»

У пианиста смешно подрагивает нос, он отрицательно мотает головой, и начинает неуверенно наигрывать одной рукой. Потом двумя. Я уверен, что он помнит тему. Он знает, что он помнит тему. Но почему не ввести маленький элемент театра? Получается все чудесно. И я присутствую при рождении очередного шедевра.

Я возвращаюсь в гостиницу после полуночи. Клерк, с пониманием:

«Французский Квартал, сэр? Все в порядке?»

«Да… Разбудите меня в шесть.»

«Хорошо, сэр.»

Я сажусь на кровать. Надо бы позвонить домой, но так не хочется, чтобы эта сказка окончилась.

Завтра у меня интервью. Я все еще ищу работу. Что будет завтра – я не знаю. Но сегодня я был счастлив.

Орандж Каунти, Калифорния

 

Alveg SPAUG