Слово в защиту Андрея Вознесенского

12 мая исполнилось 80 лет со дня рождения российского поэта Андрея Вознесенского, умершего в 2010 году. А два месяца назад появилось сообщение об учреждении фонда имени Вознесенского и премии «Парабола», которая ежегодно  17-го мая будет вручаться за достижения в области поэзии и прозы.

На сообщение об образовании фонда постоянный автор газеты «Кстати» Михаил Лемхин откликнулся статьей «Что-то с памятью моей стало» (№ 932 от 14 марта 2013 г.), на сайте газеты – здесь: https://kstati.net /chto-to-s-pamyatyu-moej-stalo/

Обычно я с интересом читаю публикации Михаила Лемхина, и знаю, что это талантливый фотограф и журналист. Однако данная статья произвела на меня неприятное впечатление, можно сказать, покоробила, и мне захотелось заступиться за Андрея Вознесенского.

1. По содержанию и стилю статья «Что-то с памятью моей стало» больше похожа на текст обвинительного заключения, чем на публикацию, приуроченную к юбилейной дате. М. Лемхин не стал утомлять читателей перечнем творческих достижений Вознесенского и цитатами из его лучших стихов, а решил, что читателям интереснее будет познакомиться с неприглядными поступками и грехами покойного поэта. Для этого ему не понадобилось сочинять ничего нового. Он прислал в редакцию разоблачительную статью о Вознесенском, написанную им 25 лет назад (в 1988 году).

Хочу уточнить: я не считаю, что отрицательные черты характера и поведения любых деятелей литературы, искусства и т.д. являются запретной темой. И, если бы Лемхин написал, к примеру, книгу о поэте Вознесенском, содержащую анализ его творчества и особенностей личности, где, наряду с талантом и вкладом в русскую литературу, обсуждались бы и неудачи, слабости и негативные черты характера, это воспринималось бы естественно. Но, если по случаю юбилея умершего поэта пишется статья, в которой речь идет только о его прегрешениях и образ его густо разрисовывается только черной краской, то это означает, что автор статьи именно этот негатив считает самым главным, о чем уместно вспомнить в связи с приближающимся юбилеем. И с этим уже трудно согласиться.

Замечу, что ни в одном из эпизодов, приведенных в статье в качестве примеров недостойного поведения Андрея Вознесенского, поэт никого не обидел, не оскорбил, не подвёл, не предал, никому не причинил вреда. Некоторые эпизоды, на мой взгляд, вообще не заслуживают упоминания. Всерьез можно говорить лишь об истории, связанной со стихотворением Вознесенского «Кроны и корни». В 1988 году в конфликте вокруг этого стихотворения, инициированном критиком В. Бушиным, принимал участие и сам М. Лемхин. Пересказывать историю я не буду – она описана в его статье. Не буду оспаривать его интерпретацию этой истории, хотя мне она не кажется бесспорной. Скажу лишь, что, на мой взгляд, обстоятельства 1960-го года, при которых было написано это стихотворение, дают основание менее жестко оценивать поведение Вознесенского в 1988 году, чем это делает Лемхин. Но, если даже поведение поэта в этой истории действительно его не красит, двадцать пять лет – достаточный срок, чтобы простить покойного, а заодно вспомнить, что не этот эпизод или какие-то другие, достойные сожаления, но мелкие прегрешения определяют оценку личности Вознесенского.

2. М. Лемхин, однако, прощать не намерен. Он явно старается представить Вознесенского в максимально неблагоприятном свете и даже приписывает ему не характерные для него мотивы и черты поведения. Андрей Вознесенский не заслужил те эпитеты, которыми награждает его Михаил Лемхин. «Перевоплотившись в советского функционера, – пишет Лемхин, – «Вознесенский перестал понимать значение таких слов, как совесть, стыд, порядочность». Не слабо сказано! Если бы я не знал точно, что Лемхин говорит о Вознесенском, мог бы подумть, что речь идет о ком-то из бывших членов Политбюро ЦК КПСС. Ярлык «советского функционера», который Лемхин пытается наклеить на Вознесенского, не вяжется ни с фактами биографии поэта, ни с тематикой его стихов, ни с манерой его поведения. А уж язык и стиль произведений Вознесенского всегда были несовместимы со вкусами и стандартами советского официоза. Недаром на него орал Хрущев, угрожая выслать из СССР на Запад.

М. Лемхин упорно лепит образ человека, выслужившегося перед властями и дорвавшегося до высоких должностей: «Я, конечно, понимаю, что нынче (то есть в 1988 году) Андрей Вознесенский – большой начальник, и не всякий редактор решится ему перечить». Лемхин уже успел забыть, что именно в 1988 году – когда Вознесенский был таким «большим начальником» – Владимир Бушин написал о нем язвительный фельетон, инициировав вышеупомянутый конфликт. Самая высокая должность, которую занимал Вознесенский, – это должность одного из секретарей правления союза писателей СССР в период с 1986 по 1991 гг., то есть в горбачевское время, когда подобная должность уже не давала реальной власти над писателями, редакторами и т.п. Никаких сведений о том, что Вознесенский кому-то что-то запрещал и ему боялись перечить, нет и в помине. Зато легко найти свидетельства того, что и в эти годы, да и вообще всегда для Вознесенского было характерно либеральное, доброжелательное отношение к людям. Он поддерживал многих молодых поэтов, неформальные течения в искусстве и рок-музыку, причем использовал для этого не должностное положение, а свою популярность.

Лемхин называет Вознесенского лицемером (непонятно, с какой стати) и цитирует разговор в 1988 году с неким «уважаемым» человеком из Москвы, который подтверждает, что да, Вознесенский – лицемер, но призывает не критиковать его, поскольку он, дескать, «человек перестройки». Однако слова «человек перестройки», создающие впечатление, что Вознесенский – важная фигура в политической борьбе за перестройку, ничего конкретного не означают, а утверждение о лицемерии вполне конкретно; и таким способом «уважаемому» удается сразу убить двух зайцев: очернить Вознесенского и дискредитировать перестройку. А у Лемхина появляется возможность сокрушаться: «Нам годами внушали: убийца, зато какой руководитель! /…/ А теперь лицемер, зато человек перестройки!». И Вознесенский уже попадает в одну компанию с руководителями-убийцами.

В действительности же Вознесенский не играл заметной роли в политических событиях перестроечного времени, хотя горбачевскую перестройку, разумеется, приветствовал. Приветствовал наверняка искренне, как и большинство российских интеллигентов, воодушевленных забрезжившей свободой и демократией, но оказавшихся недостатoчно дальновидными, чтобы предвидеть весь ход дальнейших событий. Вознесенского, как и других, можно упрекнуть в наивности, да только наивность – не самый большой грех.

3. Как следует из рассказа М. Лемхина, эпитеты, которыми он клеймит Вознесенского, он уже публиковал в 1988 году в газете «Новое Русское Слово». В пылу полемики это было еще объяснимо. Но желание повторить их вновь в 2013 году производит уже тяжелое  впечатление. На меня, во всяком случае.

Например, в 1988 году Лемхин пишет о болезни беспамятства, которая якобы постигла Вознесенского, и выражает надежду, что «во время следующего визита Андрея Андреевича в Штаты кто-нибудь из здешних докторов деликатно предложит поэту свои услуги». Такая вот «добродушная» ирония. Однако эта ирония публикуется сейчас, в 2013 году, когда человек, которому она адресована, уже умер от реальной тяжелой болезни. Не превращается ли при этом ирония в глумление? И не к этой ли категории относится и острота Лемхина, с которой он начинает статью: он думает, не предложить ли ему эту статью фонду имени Вознесенского для присуждения премии? Что ж, если бы фонд присуждал премии за злословие о Вознесенском, статья Лемхина имела бы неплохие шансы.

Продолжая рассуждать о том, что хорошо бы Вознесенского отправить полечиться, Лемхин с пугающей откровенностью сообщает: «… Я собираю вырезки из газет и журналов, систематизирую их, складываю в папки, завязываю тесемки, храню. Если доктору понадобятся дополнительные материалы – вырезок целая папка. Люди говорят и пишут теперь много». То есть, насколько я понимаю, Лемхин целеустремленно и педантично собирает «компромат» на Вознесенского.

4. Между тем, в интернете я без труда нашел большое количество добрых и хвалебных слов об Андрее Вознесенском, сказанных по случаю тех или иных круглых дат или в связи с его кончиной. В отличие от Лемхина, с уважением и симпатией говорят о Вознесенском Василий Аксенов и Эрнст Неизвестный, режиссеры Юрий Любимов и Марк Захаров, поэты Евгений Рейн и Александр Кушнер, композитор Алексей Рыбников – автор музыки к спектаклю «Юнона и Авось» – и рок-музыкант Борис Гребенщиков, театральный художник Борис Мессерер и англо-американский поэт Уистан Оден (Wystan Auden). При желании этот список можно продолжить. Все они восхищаются самобытным поэтическим дарованием и мастерством Вознесенского, неповторимостью его метафорического образного языка; вспоминают, что во времена советской власти его стихи зачастую вопринимались как глоток свободы; говорят о почетном месте, которое занимает Вознесенский в ряду лучших поэтов двадцатого века. Многих поражает, что в последние годы жизни уже очень тяжело больной Вознесенский продолжал писать хорошие лирические стихи.

Впрочем, таланта Вознесенского не отрицает и М. Лемхин. В последних строчках своей статьи он вскользь все же упоминает, что Вознесенскому «нельзя отказать» в таланте. Но при этом рисует картину его моральной и нравственной ущербности. Поэтому я процитирую отрывки из нескольких отзывов о Вознесенском, в которых речь идет не только о таланте поэта, но и о его человеческих качествах.

Игорь Волгин – писатель, историк, журналист, сосед поэта по даче в Переделкино:

«Он совершенно не «бронзовел», он был такой «вечный юноша». Я бы даже сказал – вечный мальчик. У него была безукоризненная репутация, он никогда не играл в начальственные игры, не рвался к власти, к какому-то административному ресурсу: всегда был сам по себе».

Людмила Штерн – автор книг о Бродском и Довлатове:

«Он был не только замечательным поэтом. Всю нашу «взрослую» жизнь, то есть более сорока лет, Андрей был верным и надежным другом, и мы с мужем искренне горюем и скорбим, потеряв его». 

Валерий Золотухин – актер:

«Он был поэтом огромной искренности и не был конъюнктурщиком, в отличие от многих своих коллег, которые в советское время делали себе карьеру на стихах, прославляющих всё советское».

 Дмитрий Быков – писатель и поэт, автор биографических книг о Горьком, Пастернаке, Окуджаве:

«Трудно вспомнить в новейшей русской литературе более чистую биографию: ни одной подлой подписи, ни одной измены таланту. / …./ Он ничего в жизни не написал ради куска. Он вытащил на свет Божий, напутствовал, поддерживал несколько сотен поэтов».

Дмитрий Быков упоминает и такую черту Вознесенского: склонность к жанру реквиема, обычай оплакивать и провожать стихами всех ушедших, с которыми он был зна­ком, а в некоторых случаях и не знаком. Так, он писал вслед ушедшим Шукшину, Высоцкому, Рихтеру, Окуджаве, Андрею Синявскому, Сахарову и другим. Есть стихи, посвященные гибели подводной лодки «Курск», есть «Часовня Ани Политковской», которые вряд ли понравились властям предержащим. В стихотворении 2008-го года «Боль», где Вознесенский пишет о своей физической и душевной боли  («Бог ли, бес ли, не надо большего, хоть секундочку без обезболивающего!» и «Вся душа – как десна воспаленная»), находится место и для боли за Василия Аксенова, который  лежит в клинике в тяжелом состоянии.

А потому я верю, что в 1960 году Вознесенский хотел написать и опубликовать стихи на смерть опального тогда Бориса Пастернака, которому был многим обязан. Но не решился это сделать из опасения, что навлечет на себя гнев властей, а опубликовать стихи ему все равно не дадут. Основания для таких опасений, безусловно, были. Вскоре ему и без этого пришлось испытать на себе гнев Хрущева. Думаю, что чувство вины перед Пастернаком у Вознесенского после этого осталось и подталкивало на попытки оправдаться. Такой попыткой – довольно неуклюжей – и была маскировка (реальная или придуманная) посвящения Пастернаку под посвящение Толстому.

5. Защищая Андрея Вознесенского от обвинений Михаила Лемхина, я не пытаюсь доказать, что он был человеком без недостатков, который ни разу в жизни не ошибся, не погрешил против истины, не прихвастнул, не дал слабину, не покривил душой и т.д. Во время выступлений в его поведении иной раз проскальзывали мальчишество, эпатажность, самоувернность. Вероятно, были у него и другие слабости и прегрешения, мне неизвестные.

Вместе с тем, мне интуитивно казалось, что в принципе это человек легкий, доброжелательный, не способный на жестокость или подлость. Так что, найдя в интернете приведенные выше оценки, я – не скрою – испытал удовлетворение. И не только потому что оценки людей, лично знакомых с Вознесенским, оказались близки к моему интуитивному восприятию, но и потому, что они корректируют негативный образ, нарисованный М. Лемхиным.

Да, Вознесенский не был героем и борцом; в отношениях с властью обычно не переходил границ лояльности. Но энергией стиха, силой художественного воображения он эти границы изнутри нередко раздвигал, а случалось, что и явно переходил. Например, как в этих строчках, немыслимых для советского поэта:

 

Родины разны, но небо едино.

Небом единым жив человек.

 

Он не бодался с властью, но и не заискивал перед ней; не разоблачал советский строй, но и не воспевал его. Время от времени попадал в опалу, но затем власть сменяла гнев на милость.

Его выпускали за границу. Для того, очевидно, чтобы он своим примером демонстрировал Западу, что в СССР существуют благоприятные условия для развития поэзии, что руководство страной поддерживает молодые таланты, что произошла либерализация режима по сравнению со сталинскими временами и т.д., и т.п. Не могу судить, насколько успешно исполнял Вознесенский роль обращенной к Западу рекламы СССР, но несомненно, что для советских читателей многие его стихи являлись рекламой Запада, западного искусства и архитектуры. В изображении Вознесенского Жан-Поль Сартр и Пьер Карден, Артур Миллер и Роберт Кеннеди представали не идеологическими врагами, а симпатичными и интересными людьми. Яркие, запоминающиеся описания Парижа, Рима, Флоренции и Нью-Йорка, живописи Пикассо и Шагала, рассказы о знакомстве с этими выдающимися художниками не могли вызвать у советских читателей ничего иного, кроме желания тоже все это узнать, увидеть, и желательно поскорее. Тем более, что Вознесенский не только не показывал, что нам все это чуждо и не нужно, а, наоборот, нередко использовал местоимение «мой»:

 

Шарф  мой, Париж мой,

серебряный с вишней, ну, натворивший!

 

Или:

Автопортрет мой, реторта неона,

Апостол небесных ворот — аэропорт! 

(речь об аэропорте в Нью-Йорке)

 

Поэт и критик Елена Фанайлова пишет, что именно благодаря Вознесенскому в юности начала интересоваться американской поэзией и изобразительным искуством ХХ века. Уверен, что не одна она. Она же, сравнивая Вознесенского с Бродским, делает вывод: «Они оба – поэты, важные мировоззренчески, диктующие стиль поколению читателей: Вознесенский – допустимой в тоталитарном государстве степени свободы, Бродский – свободы абсолютной». Что ж, это верно: Андрей Вознесенский не обладал той степенью внутренней независимости, которая была характерна для Бродского. Не дотягивал он до уровня Бродского и по части философской глубины, строгости и беспощадности мышления. Зато поэзия Вознесенского была ближе к рядовому читателю, а талант – более разносторонним. Он прекрасно чувствовал живопись и архитектуру, имел склонность к синтезу разных видов искусства. Его без натяжки можно назвать не только поэтом, но и художником. Он обладал пониманием театрального, музыкального и песенного жанров, благодаря чему успешно сотрудничал и с театром, и с эстрадой. Все, что он делал в этой сфере, удовлетворяло самым высоким критериям. Он сотрудничал с талантливыми режиссерами и композиторами. Причем не только с эстрадными композиторами, но и с такими, как Щедрин, Рыбников и Шнитке, совместно с которым, например, Вознесенский написал песню о Мейерхольде. В целом это был чрезвычайно одаренный человек, поэт и художник, который в большинстве своих произведений, сеял, как говорится, «разумное, доброе, вечное», и делал это талантливо и красиво.

Что же касается личных достоинств и недостатков Вознесенского, и их соотношения, то это наверняка хорошо, лучше других, знала и понимала Белла Ахмадулина. О чем она и сказала в стихотворении, ему посвященном. Вот строчки из этого стихотворения:

 

Когда моих товарищей корят,

я понимаю слов закономерность,

но нежности моей закаменелость

мешает слушать мне, как их корят.

 

Я горестно упрекам этим внемлю,

я головой киваю: слаб Андрей!

Он держится за рифму, как Антей

держался за спасительную землю.

 

За ним я знаю недостаток злой:

кощунственно венчать «гараж»

с «геранью»,

и все-таки о том судить Гераклу,

поднявшему Антея над землей.

 

Можно возразить, что Ахмадулина пристрастна. Она этого и не скрывает. Стихотворение заканчивается словами

 

Да будем мы к своим друзьямпристрастны!

Да будем думать, что онипрекрасны!

 

Тем не менее, видно, что ей известны недостатки Андрея. Но она снисходительна к ним, потому что мудра и понимает, что их масштаб и значимость не сопоставимы с масштабом его таланта.

Виталий ШРАЙБЕР