Сицилийские каникулы: отсрочка путешествия

Одиссей возвратился, пространством и временем полный

Осип Мандельштам

Не без приключений, конечно, – имею в виду, что любое путешествие не обходится без приключений, сужу по своему опыту, а я многоопытный путешественник, хотя до Одиссея мне далеко. Но чтобы приключения начались еще до путешествия – со мной впервые.

Мы с Жекой задумали «английское путешествие» – отец с сыном. Не первый раз – несколько лет назад мы с ним таким манером объездили юго-восточную Азию. А на этот раз ему позарез необходимо было прошвырнуться после мучительного развода у себя в Ситке, бывшей столице русской Аляски, а я – в качестве собеседника, исповедника, психоаналитика, друга, дуэньи, я знаю? Да еще и гида. Потому как я всюду уже побывал – и не однажды, а он где был, но в нежном возрасте – по пути из России в Америку, а то и не был вовсе, как в Сицилии. Вот замышленный нами блиц-маршрут: Неаполь – Амальфи – Пестум – Помпеи – Геркуланум – Везувий – Капри, а в Сицилии, где к нам должен был присоединиться его студенческий друг: Палермо – Сегеста – Монреале – Чефулу – Эриче – Агридженто – Сиракузы – Таормина – Этна, а может еще и Мальта, если хватит времени. Не слабо, да? Я успел в срок отослать мою книгу в Москву, заказали кой-какие отели и билеты на паром Неаполь – Палермо, а где-то положились на случай, попрощались с Леной Клепиковой (ей тоже надо от нас отдохнуть, от меня особенно!) и отправились в Джей-Эф-Кей, в предвкушении гастрономических радостей – потому и выбрали Air France, хоть и с пересадкой в Париже, что это шикарный крылатый ресторан, который на земле нам не по карману. Увы и ах, не пришлось: мой сын улетел один и вкушал халявные шедевры французской кухни в одиночестве.

Вот что со мной приключилось.

Мы уже катили наши чемоданы к билетной стойке, но нас перехватил красивый черный француз – зуав? – и попросил предъявить паспорта. Пока он их рассматривал, я пошутил, чтобы он не спутал меня с сыном. «Зуав» вежливо оскалил свои белоснежные зубы и с приятным французским акцентом объявил, что Италия меня не впустит. Сначала я решил, что это у него такой юмор, и отшутился, что тогда я остаюсь в Париже. Черный француз покачал головой:

– Франция вас тоже не впустит.

– Это еще почему? – возмутился я. – Что я, шпион? Или того хуже – террорист?

– Этого я не знаю, – уклончиво сказал «зуав». – Вас не впустит ни одна страна Европейского Союза – у вас непорядок с паспортом. Срок его годности…

– Полный порядок! – перебил его я. – У меня в запасе еще два месяца.

– Но Европейский Союз теперь требует, чтобы было не меньше трех месяцев.

Дискуссия продолжилась на высшем уровне, к ней подключились чины из паспортного бюро и представители Европейского Союза в Нью-Йорке. Были предложены компромиссные варианты, включая ожидание нового паспорта в аэропорту Шарля де Голля или Каподичино в Неаполе, но я вспомнил незавидную судьбу «беспашпортного» Тома Хэнкса в спилберговском «Терминале» и решил судьбу не искушать: помчался получать дорогостоящий срочный паспорт.

Там тоже не обошлось без приключений. Когда начальник паспортного отдела спросил мой телефон, я сказал, но тут же припомнил историю с Бродским, который заметил, что мой телефон и записывать не надо, легко запомнить, последние цифры – два главных года русской истории прошлого века: 37 и 17. Тут, однако, потребовалось объяснение: 17 –Большевистская революция, 37 – Большой террор. Когда до паспортиста дошло, что к чему, он мне выдал наблюдение, почище, чем у Бродского:

– 37-й важнее, чем 17-й. Столько невинных жертв!

Представляю, как был бы возмущен Солженицын, а я задумался.

Домой нагрянул запоздно, Лена только что в обморок не упала, потому как считала, что я лечу сейчас над Атлантикой. Короткий шмон ничего не дал: никого не обнаружил ни в шкафу, ни под кроватью, а так надеялся. Опять эта проклятая неизвестность!

Умаялся и уснул, как убитый. Сквозь сон слышу звонок – наверное, снится.

– Тебя к телефону, – будит меня Лена.

– К черту! Я сплю.

– Миша велел тебя разбудить.

– Какой еще Миша! – говорю я, беря трубку, а у меня Мишей среди знакомых, больше, чем кого-либо.

– Господин Соловьев, вы уже проснулись? – слышу родной голос.

– Миша! Где вы? Откуда звоните? Из Франции? Из России?

– Из Нью-Йорка.

– Надолго? Надо повидаться.

– Потому и звоню. У меня завтра вернисаж «Тротуары Парижа» в Mimi Firzt. В 6 часов. Вот и повидаемся.

И стал подробно рассказывать о новой технике.

Вот уж нет худа без добра, прошу прощения за банальность. Так мы с Леной оказались на вернисаже нашего друга Шемякина в Сохо. А поездку в самое злачное и опасное место Европы пришлось отложить еще на день. Боюсь, как бы мой сын там не ударился без меня в загул как свободный, наконец, от брачных уз человек. Однако не повидать Шемякина я просто не мог. Когда он жил здесь, мы часто встречались в Нью-Йорке и у него в Клавераке, а теперь, когда он переехал обратно во Францию, где у него замок – Chateau de Chamousseau и куда он зовет нас в гости, видимся до обидного редко. Зато на этом вернисаже мы с Леной, Мишей и Сарой, его женой, взяли реванш – пообщались, переобнимались и перецеловались. Дай бог, не последний раз.

За те несколько лет, что мы не виделись, Миша ну нисколько не изменился, не постарел, не омужичился – говорю это со всей ответственностью, сравнивая его с другими знакомцами, которых повстречал на этой стареющей вернисажной тусовке и не всегда узнавал. Как и они меня, наверное. Разве что лицо Шемякина лишилось прежней остроты и углов – подобрело. Я вспомнил гениальную сцену у Пруста, когда он выходит из больницы и после долгого отсутствия встречается с друзьями по салонам Сен-Жермена и мало кого узнает, а его путают с другим евреем – Блоком. А вот Шемякин – неизменяемый, неизменный, все тот же! Словно Время сделало для него исключение и обошло стороной: мгновение остановилось, ибо прекрасно. А ведь ему в этом году стукнуло, шутка сказать, 70! К его юбилею я напечатал несколько статей, а в сумме ни о ком столько не писал, сколько о Шемякине и Бродском. Разве что о Довлатове. Чему удивляться: из моих друзей-однопоколенников Бродский и Шемякин достигли в искусстве и поэзии заоблачных высот. Хоть и антиподы во всем. Потому я был так доволен, что в фильме «Остров по имени Бродский» на 1-м телеканале нас свели всех вместе: Шемякина, Бродского, Клепикову и меня. Хорошее кино получилось, без дураков.

Сама эта выставка – сколок с той, что прошла в Мраморном дворце в Петербурге, где висели 200 шемякинских работ, а здесь, в Mimi Firzt – несколько десятков. С миру по нитке, да? Зато каждая нитка с жемчугом. Хоть и трудно на вернисажах обозревать экспонаты: во‑первых, столпотворение, во‑вторых, слишком много старых знакомцев, да и горячительные напитки отвлекают от высокого искусства, но, будучи профи, на время отключился и прикипал чуть ли не к каждой работе. Исключительной выразительности портреты Гойи, Рембрандта, Бальзака и Казановы, хоть великий любовник дан сзади, спешащий на очередную свиданку, художник за ним не поспевает. Или автопортретные ретроспекции детских воспоминаний с щемящим чувством невосполнимой потери. Петербургские фантомы и блокада Ленинграда, гражданская война, галантные сцены, наконец, закулисье, которое Шемякин узнал на собственном опыте, став сам постановщиком и сценографом. И вот что любопытно: не прима-балерина, а танцорка кордебалета притягивает его внимание. Шемякин подбирает маргинальных героев на обочине искусства и выдвигает на авансцену. Образы возникают из ночной тьмы, из туманов и дождей, из случайных аллюзий, из болезненной фантазии, из ложного воображения, из ничего, пусть из ничего творит только Бог. Невнятица и сумятица чувств, питерская гофманиада, помноженная на Гоголя и Достоевского и нашедшая достойного продолжателя в Шемякине. Константин Вагинов, последний певец Петербурга в литературе, объявил себя не колыбельных, а гробовых дел мастером. Что тогда сказать о Шемякине, которого по пятам преследует Госпожа Смерть, врываясь в его работы? Или это он преследует ее, многократно варьируя образ Костлявой? Похоже на заговор, на заклинание: чур-чур не меня! Я не выдержал и сказал Мише, что он некрофил. Маэстро лукаво улыбнулся:

– Почему?

Хитрован, как будто он сам не знает!

Если бы Миша не объяснил мне по телефону, я бы не сразу врубился, почему «Тротуары Парижа», потому как сюжетные драйвы, персонажи-фантомы, гипнотизирующие бредни – никакого отношения к столице Франции. Дело тут в новаторской технике Шемякина. С полдюжины последних лет бродит он по ночам по парижским улицам и щелкает, щелкает все, что попадается по пути – мусорные выбросы, сорные бумажки, гниющую еду, плевки, да хоть лужу, оставленную собакой. Любитель грязцы? Не без того. Но, будучи художником, видоизменяет эту грязцу в художественные образы. А потом, вглядываясь взором василиска в свои снимки, преображает натуру в людей, зверей, упырей – во что угодно, в зависимости от возникших ассоциаций и аналогий. И прорисовывает фотки тушью и пастелью – согласно своему художническому, метафизическому видению. Вот как новая техника связана с новым мировидением. Чем не иллюстрация к классическому стиху Ахматовой?

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда.

Выходит, не только стихи.

Честно, я разрывался на этом вернисаже между живым Шемякиным и его шемякинианой. Другие так и просто пришли потусоваться и покалякать – чем не повод для русскоязычников? Хотя пополам: на глаз – половина американов. Ко мне подошел один и сказал на своем родном языке, что знает меня – я первым написал о Шемякине в далеком-далеком Ленинграде, в газете «Смена». Лена поинтересовалась, кто он – любитель искусства, фанат Шемякина или кто еще? «Нет, я статистик», – сказал американ. – «В мою голову западают цифры и факты. В том числе вся биография и библиография Шемякина». Кого только не встретишь на таких вот вернисажах!

Савояр Ксавье де Местр всемирно известен своей книжкой, которую мало кто читал, зато ее название помнят многие: «Путешествие вокруг моей комнаты». Есть и другие примеры имажинарных путешествий, которые писатели совершили и описали, не выходя из комнаты. А я все-таки надеюсь, что мне удастся сегодня пройти паспортный контроль с моим новеньким паспортом, похожим скорее на альбом с достопримечательностями Америки, и сесть на самолет.

Владимир СОЛОВЬЕВ

Нью-Йорк