Салют, Елка

Салют

Я – живой свидетель. Мне пять лет. Ложусь спать. Мама обнимает меня: «Сегодня будет салют. Это такой выстрел, который может разбудить, но ты не пугайся!» Из своего пионерского детства она помнила траурный салют. Похороны Ильича. Я уже пугаюсь. Но все-таки засыпаю. Меня будит улыбающаяся мама: «Вставай, посмотри, какие огоньки!» Подхватывает и выносит во двор.

Темные силуэты людей, заполнивших двор и улицу. На темно-синем небе вспыхивают голубые звездочки. Освещают веселые лица. Впервые за время войны я увидела так много радостных лиц. У всех общее выражение. Я тогда не знала об одухотворенности лица, о «коллективной душе». Я просто видела у всех улыбку и добрые глаза. И у сварливой Анны Федоровны и хмурого старика Лексей Лексееча. А у крикливой грубиянки тети Паши глаза еще и голубые.

Придумался стих, рассмешивший маму:

Они с неба падают

И людей радуют

Даже тетю Пашу,

Дворничиху нашу.

Сколько грандиозных салютов мне довелось повидать потом! Чего стоило световое шоу на 850-летие Москвы. И денег тоже. Но первый салют был не просто зрелище, когда толпа кричит от восторга, беснуется. Здесь была тихая задушевная радость, потаенная надежда на победу, предчувствие победы. Как подснежник – предвестник весны. Он не сравним с другими цветами. Он – первый.

К концу войны, почти каждый вечер объявлялся по радио «салют в честь взятия». Появился анекдот. Во время салюта встречаются две старушки с сумками. Одна спрашивает: «Что взяли?». «Суфле»( так называли соевое молоко). «Где?» «Да за углом». Я любила суфле и салют. Потому и запомнила анекдот.

Елка

Эвакуация. Проводы с плачем, вой собаки. Я успеваю надеть свои драгоценности: браслеты из фольги и серьги-пуговицы на нитках. Мгновенная улыбка на заплаканных лицах. Уфа, дом «Башкирсоюз» с мраморными колоннами, под которыми на полу спят эвакуированные. Тяжелая корь с красной сыпью и красным стрептоцидом. Выздоровление совпало с бурной весной: весь город в ручьях – раздолье для корабликов. Летом земля как в сказке «Гуси-лебеди»: уронила горошинку –  вырос горох, где грызла семечки – подсолнухи.

Осенью мы возвращаемся домой. Ноябрьская Москва 1942 года в серых тонах: пасмурное небо, аэростаты, мешки с песком, брезент на грузовиках, шинели. Не многолюдно. А мне весело: я снова дома с родными. Детей в Москве почти нет, и, где бы я ни появлялась, встречала умиление и радость. Родительская любовь, не излитая на своих детей, эвакуированных, пропавших,  а то и погибших, доставалась мне. В военной Москве я ее чувствовала на каждом шагу. Входишь с мамой в вагон метро или трамвай – тебя берут на руки, расспрашивают, рассказывают о своих детях. Не забыть пожилую женщину в военной форме с командирским голосом, жестким взглядом, вдруг обнявшую меня и расплакавшуюся. Война отняла у нее  внучку.

Однажды фронтовик приколол мне свой гвардейский значок. За короткое время пребывания «награжденной» я поняла по восхищению окружающих , какой это был почетный знак отличия.

Любовь была взаимной, как у Толстого: « Мое чистое детское чувство как яркий луч открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства: и то, что все люди казались мне исключительно хорошими, было гораздо больше правды». Такими исключительно хорошими оказались сотрудники на маминой работе. Только переступила порог – женщина в халате погладила меня по голове и сунула репку. Еще шаг, и кто-то угостил конфетой. Секретарша начальника подарила карандаш. А сам начальник вынул из сейфа огромный кусок сливочного масла. «Свой месячный паек», умилялись взрослые. Я не понимала, как можно так радоваться оковалку масла, будто это шоколад. Рядом с нашим домом кондитерская фабрика «Рот Фронт» не давала забыть его аромат. Из окон фабрики нам, детям, улыбались работницы в белых халатах, и мы иногда находили в снегу конфеты «Мишка косолапый».

Нас любило и государство. Советский лозунг «Дети – единственный привилегированный класс» оказался не голословным, работал.

В январе 1943 года, в самый разгар Сталинградской битвы, для нас, «привилегированных», проводили елки в Колонном зале. Огромная сверкающая елка, после «коптилок» и затемнения, была уже чудом. Но война напомнила о себе. Дед Мороз говорит о фашистских захватчиках, ужасах войны. Мамы плачут, одна падает в обморок. Начинаю плакать и я. Меня утешает Курочка Ряба. На ней стилизованный русский костюм: красный кокошник-гребень, желтые сапожки-лапы, пышная, в оборках юбка- оперение, вышитая кофта, фартук. Образец вкуса удачного художественного решения. Она одна из массовиков-затейников в костюмах героев народных сказок: Лисы Патрикеевны, Серого Волка, Василисы Прекрасной и т.п. Концерт с незабываемой сценой из балета «Жар-птица» Стравинского. Подарки – яркие пакеты с печеньем, карамелью «Лимон» и орехами.

Есть всемирно известная фотография, сделанная в Сталинграе в 1943 году. Среди пылающих руин – уцелевшая скульптурная группа «Детский хоровод». Для меня это символ той елки в Колонном зале, да и всего моего военного детства.

«Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые» ( Тютчев). Какие могут быть более роковые минуты и годы, чем мировая война?

Известно, что в войну проявляется потребность в «групповой самоиндефикации», нет конфликта личности с обществом. Ты чувствуешь единство с народом, миром. Как ребенок я остро ощущала этот дух единения. Запомнила на  всю жизнь. Эмоциональная память – самая крепкая.

А каким всенародным счастьем стал День Победы! Его отблеск был в 1961 году: полет Гагарина. Весна, встреча героя, восторги, «гагаринская улыбка», мы – студенты, нам невероятно весело, рядом однокурсница повторяет «Как хорошо! Как хорошо!» И – спустя 30 лет. Утро после путча 1991 года. Москвичи улыбались друг другу на улице. Чувство свободы, чувство что ты – не население , а народ, который может решать свою судьбу.

Оксана КОЧЕТОВА

Дэнвилл