Одна воробьиная ночь

Люди дают имена своим людятам сразу после рождения, не давая бедным птенцам времени опомниться и разобраться, что к чему. Разве это правильно? Нет, это неправильно. Другое дело птицы. Воробьи, к примеру. У воробьев всех птенцов сначала зовут одинаково. Мальчиков зовут Чу, а девочек – Цыц. Или наоборот, кто там у этой мелкоты разберет, где мальчик, где девочка. Не видно же ничего вообще!

Тем более рано давать имена, пусть сначала подрастут. И уже потом, покрывшись перьями, обретя смысл и личность, каждый птенец выбирает себе отдельное имя. Чаще всего это имя Чу или Цыц. Да почти всегда, в общем. Изредка только проявляют некоторые воробьи фантазию и выбирают имя Евгений. Это непростой выбор, да… Потому что другие воробьи, не решившиеся проявить фантазию, принимаются гнусно завидовать Евгениям. Нет-нет, они не выказывают этого явно: как можно? Они держатся с оригиналами дружелюбно и открыто, с демонстративной, даже слегка избыточной приязнью. «Эгей, Жека! – кричат они. – Ну че, как оно?»

Евгении, конечно, не верят им, однако подыгрывают. В светлое время вместе с другими они орут и дурачатся, и воруют у кур, и даже немножко дерутся, чтоб быть как все. Но светлое время всегда кончается, увы. Черным котом подкрадывается мрак и выдавливает из мира свет своею толстою звериною задницей. Воробьи перестают тогда орать и летят на ночлег, прячутся по застрехам. И вот тогда, в хищных, пугающих сумерках Евгении понимают, что пора выделяться из толпы, что они не как все, а вовсе особенные. Покидают ряды ночующих и находят индивидуальные убежища, чтоб предаваться там фантазиям. Для фантазий же нужны покой и воля, а не кудахтанье по соседству какого-нибудь Цыц.

Один воробей, по имени Евгений, устроил себе гнездо в старой печной трубе, давным-давно снятой с печи и брошенной в углу чердака.

Труба, где ночевал Евгений, была прелестный уголок и яркая индивидуальность. Под окаменевшим слоем сажи она сохранила довольно крепкий еще металл, на каждый сквозняк откликающийся гудением, глуховатым, но мелодичным.
Угукала, гудела, шептала о вещах невероятных и удивительных! Ибо, как утверждала труба, в юности она была трубою на океанском пароходе, была медною и всегда надраенной до ослепительного блеска. Вот этим-то блеском соблазнясь, ее украла однажды с парохода стая ворон, занесла сюда, в сухопутное захолустье, и бросила.

Лгала, конечно, эта труба, как мерин сивый, но Евгений все равно любил ее слушать и даже в беседы вступал.

– Расскажите, пожалуйста, – просил он, – еще про море и корабли.

– Корабли, ах корабли-и-и! Я многие из них знавала… – лгала труба.

Впрочем, почему лгала? Это не совсем так. Пароходной она действительно не была, но когда-то пришлось ей торчать из печки в доме, где жили мальчики. А мальчики в те времена имели обыкновение читать у натопленных печей книжки про морские путешествия. Иногда вслух. И печи тоже тогда слушали книжки, но ничегошеньки не запоминали. Не пытались даже запомнить. Печи – земные создания. Уютные, добрые, но не мечтательные, о нет!

А вот трубы печные – да. Трубы, глядящие в небо, видевшие Млечный Путь и Полярную звезду. Лично знакомые с каждым ветром. Печные трубы, хриплым маленьким эхом провожающие перелетные стаи осенью…

Да, трубы знали про дальние страны, про море и корабли. Пусть и из книжек, пусть и не очень точно расслышав слова.

– Корабли-и-и-и, – гудела вокруг Евгения труба, – имеют нос и хурму. Еще у них есть шуршевень, бом-брам-стенки и абордаж. И везде, особенно на абордаже, стоят паруса. Люди на кораблях называются моряки. Они ходят на абордаж и там топят печку, чтоб посмотреть, в какую сторону дым. Потому что куда дым, туда, получается, и ветер. Вот если дым идет приблизительно туда, куда им надо приплыть, моряки радуются и начинают ставить паруса. А паруса не очень-то и стоят на ветру и все время падают. Тогда главный моряк ругается и кричит: «Поднять паруса!» И моряки их, понятно, подымают. И корабли плыву-у-ут! Прямо по морю!

– Ух! – восхищался Евгений. – Замечательно! А воробьи на кораблях живут?

– Конечно! А как же иначе? Обязательно живут. Только не такие, как тут, а особенные, морские. Называются попугаи. Они большие-пребольшие, с разноцветными хвостами: желтыми, синими, зелеными. Когда корабль начинает плыть, попугаи залетают к нему на крышу и кричат: «Пиастры! Пиастры!» Это на специальном морском языке значит: «Ура, поехали!»

Наговорившись, труба вздыхала и дальше гудела уже без слов. Евгений тоже вздыхал и долго потом не мог уснуть. Все думал и думал. «Я же тоже! – думал он. – Я тоже особенный! Может, я попугай? И меня тоже украли с корабля вороны и принесли сюда? Потому что я был большой и разноцветный. Украли и заколдовали в маленького серого воробья…»

Волшебства, как известно, не бывает на свете. Смотря кому, впрочем, известно. Наверняка те, кому известно, ни разу не видали воробьиной ночи, не попадали в самую ужасную на свете ночную летнюю грозу! А вот Евгений однажды попал.

Вечер был совершенно обычный и конца света не предвещал. И напрасно не предвещал, конец подкрался незаметно и очень громко вдруг грянул. Громом, молнией, ливнем и ураганом. Все затряслось, завыло, затрещало и забабахало. Евгений понял, что окружающий его мир бесповоротно поломался. Что остается в таком случае делать? Только упихнуть голову поглубже в пыльные недра гнезда и дрожать, панически маша хвостом на прощание.

Бам! Тарарах!!! «Прощай, белый свет! Прощай!» С крыши стало срывать черепицу, и, увидев такое дело, Евгеньева труба привычно впала в безумие. Так делают все трубы, у которых сносит крышу. «Гр-р-ром и молния! – зарычала она. – Нурвест идет! Нурвест! И бутылка р-рому!»

Ливень ревел, как штормовой океан, во всю ивановскую лупя по чердачным бом-брам-стенкам и тугими жуткими струйками протекая на абордаж.

– Божечка! – молился Евгений. – Божечка мой воробьиный! Спаси меня, пожалуйста, и помилуй! И заодно, если не трудно, расколдуй меня обратно в попугаи!

Хоть и страшны воробьиные ночи, да коротки. Не успеешь набояться, как уже и утро. Настал рассвет, ночь уползла под землю – вылизывать мокрые черные космы, и Евгений выкарабкался на улицу.

А на улице – ах! На улице во все стороны раскинулось бескрайнее сверкающее море. Все из росы, из тумана, из мокрых крыш, травы, деревьев, заборов – из чистой, прозрачной красоты. Над морем выгнулся огромный разноцветный хвост – красный, оранжевый, желтый, зеленый! «Это мой! – вдруг понял Евгений. – Это я! Это меня расколдовало, я – попугай!»

– Пиастры! – заорал он громовым голосом. – Пиа-астры!!!

И поплыл прямо по морю, оставляя за хурмою прошлую жизнь.

Михаил ПОТОРАК