Набоков и словесные игры

Посвящается Самуилу Куру

В дневниковой прозе Марины Цветаевой есть удивленно-радостная запись: «Боже мой! Простое состукиванье слов и  какие кладези мудрости. Например, слово – слава». Мне вспомнились эти строки в связи с недавним юбилеем Самуила Кура, который несколько сезонов с неистощимой выдумкой, юмором и остроумием вел  раздел  «Словесные игры».  Аазартно и по всем канонам детектива  читатели «Кстати» вовлекались в словотворчество, создание и поиски словесных блесток в языковом ландшафте. В этом отношении мало какое издание периодики может сравниться с игровым полем «Кстати».

Сужу об этом обоснованно, ибо в середине 1990-х мне удалось выйти победителем в одном из заданий словесных игр, проводившихся во всероссийском масштабе молодежной газетой «КП». Требовалось найти самое длинное слово, в котором ни одна из букв не повторялась. Молодежь рьяно засела за компьютеры, и вскоре один из студентов МГУ нашел слово из 15 букв: «четырехдюймовка».  Несмотря на солидный к тому времени возраст, я  все же решился, «задрав штаны, бежать за комсомолом» и обычным сермяжным напрягом памяти порыться  в языковых кладовых. И слово-рекорд из 16 неповторимых букв нашлось(его даже  занесли в вирутальную книгу Гиннеса). Оно оказалось простым и вполне сродни стихии языка и вековой стихии русской жизни: ЗАБУЛДЫЖНИЧЕСТВО – 16 букв, половина алфавита! Побежденный студент не оказался в долгу и сотворил из этих 16 букв фразу-анаграмму: ЗАБУЛДЫЖНИЧЕСТВО = СТОЛЫ БЕЗ ВИНА?- ЧУЖД!

Этой великолепной анаграмме, гармоничной по смыслу левой и правой частей, мог, видимо, порадоваться и сам  Набоков. Пожалуй, никто из современных писателей не вводил в свое творчество игру словами с таким разнообразием, изяществом и лукавством, как Владимир Набоков. Он любил играть плотью слова: «Я не мешаю словам играть. Я даю им порезвиться. Некоторые из моих персонажей любят взять с поличным какое-нибудь выражение, ведь каламбур определяется как пара слов, застигнутые врасплох. Перестановка слогов зачаровывает и воодушевляет моих героев больше, чем меня самого». Язвительно звучит в «Даре» брошенное вскользь замечание, что Чернышевский постоянно писал о космическом и умозрительном, но при этом выпадала одна буква …(то есть получалось комическое и уморительное)

Набоков в «Даре» замечательно фиксирует момент поиска ускользающей рифмы и невольного рождения анаграммы: «Благодарю тебя, Россия, за чистый и… второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке, а жаль… Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?». Призрак римлянина воскурился у главного героя «Дара» поэта Чердынцева из свободного звукового слияния-разложения «и крылатый» на «икры и латы» и мгновенного порождения новой ассоциации.

Поиск и истолкование анаграмм — особая ветвь набоковедения. Автобиографический роман «Другие берега» имеет английское название «Conclusive evidence». «Оно нравилось мне, — писал Набоков, — из-за двух смежных «V» — моего и моей жены Веры, но никто этого не заметил». В дополнение к смежным «V» Набокова, видимо, привлек и палиндромный блесток «ive-evi». Ведь и Пушкин сознательно использовал анаграмму «нег-ген» в названии «Евгений Онегин». Имя героя вовсе не случайно: «Я думал уж о форме плана/И как героя назову …» — глава LX.

Роман «Ада» весь пронизан анаграммами, словесными розыгрышами и мистификациями сразу на трех языках, «словесным цирком», по выражению самого автора — verbal circus, poodles doodles, figly-migli (фигли-мигли). В одной из начальных глав со вкусом рассказано об игре «Флавита» — анаграмма слова алфавит, она же — Скрэббл («рытье» в словах). Создателя игры скрэббл Набоков называет гением («invented by some genius»), но не указывает его имени. Стоит его здесь назвать. Им был ровесник Набокова американский архитектор Альфред Блатт (1900-1993). Идея игры, поначалу названной «Лексикон», возникла у него еще в 30-е годы, в период Большой депрессии, когда у людей поневоле оставалось много времени для досуга. Блатту удалось соединить повсеместную страсть к решению кроссвордов и игре в слова со свободой их самостоятельного подбора и возникающими по ходу анаграммами, с азартом и количественной оценкой успеха. На «раскрутку» игры на американском рынке досуга ушло лет 20. Зато теперь, судя по интернету, проводится даже первенство мира по скрэбблу. Русский вариант игры известен под именем «Эрудит».

По прихоти Набокова, 12-летняя нимфетка Ада, завороженная энтомологией и ботаникой, отличалась и особенным искусством в игре в скрэббл, обладая феноменальной способностью «сооружать аппетитно длинные слова из, казалось бы, ни на что не годных обглодков алфавита». Именно в уста Ады автор вкладывает изобретение забавной фразочки с ключевым семантическим рефреном романа: Dr. Entsic was scient in insect. Здесь сразу три слова-анаграммы ведут к четвертому — incest (близкородственная связь). В инцест причудливо вовлечены Ада, ее единокровный брат Иван (Ван) и сестра Люсинда…

«Ада» — роман-аллегория, с элементами философии, космологии и мифологии, пристрастием автора к лингво-розыгрышам и шифровкам. Метафоры, закодированные в набоковских анаграммах, еще далеко не разгаданы, предлагаются разные варианты дешифровки. Критик Рой Свенсон в интересном эссе «Nabokov’s Ada as science fiction» (www.depauw.edu) обозначает основной прием Набокова словом eversion, что по-русски несколько неуклюже можно перевести как «выворачивание». К примеру, уже первая фраза «Ады» — нарочитый выверт первой фразы «Анны Карениной». К выворачиванию привычных сюжетов и привычного смысла писатель прибегает, касаясь глубоких метафизических вопросов: прошлое-настоящее, пространство-время, любовь-плоть.

Любопытна догадка: Набоков считает науку, которая отделяет себя от философии и поэзии, формой инцеста или близкородственного скрещивания, ведущего к вырождению. На это намекает ключевая анаграмма insect — scient — nicest — inсest. У самого Набокова научные занятия энтомологией составляли гармонию с его художественным творчеством. Недаром бабочкам посвящены вдохновенные художественные вставки.

Звукосозидание Набокова сочеталось с цветовыми ассоциациями. Ведь писатель обладал редкой наследственной способностью (наследуется доминантно) к синэстезии — звуковому восприятию букв и слов. «Не знаю, впрочем, правильно ли тут говорить о «слухе»: цветное ощущение создается, по моему, осязательным, губным, чуть ли не вкусовым чутьем. Чтобы основательно определить окраску буквы, я должен букву просмаковать, дать ей набухнуть или излучиться во рту, пока воображаю ее зрительный узор». Отсюда в текстах Набокова и фразы типа: «сумерки — какой это томный, сиреневый звук» («Другие берега»). Слова и целые фразы получают еще и цветовые обертоны, вполне ОЧЕ-видные для писателя, но загадочные для большинства нормальных читателей, не синэстетов.

Итальянские художники-классики любили помещать автопортрет в одном из неприметных уголоков своего полотна или тем или иным путем оставлять на нем графический автограф. Набоков-критик указывает на сходный прием у высоко ценимого им писателя Джеймса Джойса. Анаграммные шифровки своего имени, инсталлированные в текст полностью или в виде отдельных букв, привлекали писателя с «силой одержимости». Это сродни его любви к шахматным задачам, где тайный замысел скрыт в композиции фигур: «Всякий творец — заговорщик; и все фигуры на доске, разыгрывая в лицах его мысль, стояли тут конспираторами и колдунами. Только в последний миг ослепительно вскрывалась их тайна» («Дар»).

В комментариях к «Аде» Набоков скрывается за изящной анаграммой, превратив Vladimir Nabokov в таинственную даму Vivian DarkBloom (Вивиан Темноцветущая). В другом варианте он анаграммно перевоплощается в некую философиню Damor Block. В эссе «Первое стихотворение» читаем: «Вивиан Дамор Блок, моя философская подруга, в последние годы говаривала, что тогда, как ученый видит все, что происходит в точке пространства, поэт чувствует все, что происходит в точке времени». Среди одноклассников Лолиты есть Виола Миранда — анаграмма Владимир Н. В романе «Король, дама, валет» встречается Блавдак Виномори — анаграмма Владимир Набоков. Ранняя пьеса «Скитальцы» обозначена как перевод В. Сирина из некоего старинного английского драматурга (1768 г.) по имени Вивиан Калмбруд — Vivian Calmbrood — конечно же, это розыгрыш, анаграммный Vladimir Nabokov.

Стиль Джойса с его потоком сознания, или звуковаянием, был близок Набокову. В мае 2002 года мне довелось видеть в Британском музее в Лондоне выставку художника Р. Гамильтона, который около 50 лет рисует на темы Джойса. Одна из выставленных гравюр была названа словами из «Улисса»: «Mellow yellow smellow melons» («Сочные, желтые, пахнущие дыни» — но дословный перевод, увы, не передает аллитераций). На гравюре изображена обнаженная женщина, с выпуклыми слегка расставленными формами, лежащая на спине, наискосок к зрителю. В подписи — цитата из «Улисса», с не поддающимся переводу крещендо близких по звучанию слов-ассоциаций: «He kissed the plump mellow yellow smellow melons of her rumps on each plump melonous hemispheres, in their mellow yellow furrow with obscure prolonged provocative melonsmellonous osculations». Подобный поток сознания можно встретить и в «Лолите». Кстати, судьба двух книг внешне сходна. «Лолита» была сначала издана в Париже. «Улисс» тоже вышел в Париже в 1922 году, но до 1936 года был запрещен в Британии и США.

Набоков любит двуязычные каламбуры и анаграммы. Вот квартирохозяйка, хищная немка Clara Stoboy. Про ее имя вскользь замечено, что мнимое подобие творительного падежа придавало ему звук сентиментального заверения («Дар»). Смысловые ответвления двуязычной анаграммы из романа Bend Sinister (в  переводе «Под знаком незаконнорожденных») уже требуют комментария. Шекспировскую гравюру, которая висит в комнате переводчика, сопровождает странная надпись «Ink, a drug». Над ней пронумерованы буквы, так что если их озвучить по-русски, получается слово «грудинка». Грудинка в английской семио-трансформации ассоциируется с bacon. К чему бы это? По всей видимости, здесь Набоков закодировал лукавый намек на распространенную до сих пор гипотезу, что автором сочинений, приписываемых Шекспиру, мог быть философ Френсис Бэкон (Bacon).

Эта гипотеза стала популярной в конце XIX века. В спор включились не только гуманитарии. Американский геофизик Т.Менденхолл (1841-1924) предположил, что частота встречаемости слов различной длины в тексте является уникальной характеристикой автора, и по подобным языковым спектрам можно определить авторство. Менденхолл, «перелопатив» пьесы Шекспира, обнаружил, что в них четырехбуквенные словa встречаются гораздо чаще трехбуквенных, а для текстов Бэкона справедливо обратное. Такой подход, видимо, может быть весьма полезен, однако кембриджская языковая энциклопедия «Language» замечает по этому поводу, что статистические доводы убеждают только тех, кто хочет быть убежденным.

Поразительно, но эта гипотеза, начиная с 1884 года, захватила великого математика Георга Кантора (1845-1918), создателя теории множеств. В 1911 г. его пригласили в знаменитый университет St. Andrews в Шотландии прочесть лекцию по теории множеств. Кантор, к изумлению почтенной публики, всю лекцию посвятил проблеме Шекспир-Бэкон (см. A. Aczel. The Mystery of the Aleph. 2000). Наверняка, Набоков, учившийся в Тринити-колледже в Кембридже спустя 10 лет, знал об этом давнем споре, спрятав лукавый закодированный намек в двуязычной анаграмме.

Другой излюбленный прием писателя, как иллюстрирует американский набоковед Г. Шапиро, (см. Старое лит. обозр., 1/2001) — анаграммная кодировка своего имени в виде отдельных букв, рассыпаных в одной фразе. 5 февраля 1925 г. Набоков создает стихотворение «Конькобежец», посвящая его своей будущей жене Вере Евсеевне Слоним. Заключительное четверостишие-признание звучит легко и невинно:

Оставил я один узор словесный,
Мгновенно раскружившийся цветок.
И завтра снег бесшумный и отвесный
Запорошит исчерченный каток.

Между тем, в этом словесном узоре изящно завуалировано анаграммное посвящение: Владимир Набоков Сирин — Вера Евсеевна Слоним. Это кажется настолько невероятным, что хочется поверить гармонию арифметикой. Перепечатаем текст, выделив буквы-кодировки заглавными и пронумеровав их в том порядке, в котором они встречаются в закодированном имени-посвящении. Вот предлагаемый вариант узора:

При арифметической тонировке легко видеть, как рисуется красивый словесный узор имени Владимир. Конькобежец с первой буквы имени В перебегает на вторую-третью Л и А, как бы вычерчивая восьмерку, и скользит к следующим двум буквам Д — И (4-5). Затем скольжение во второй строке вновь вычерчивает полу-восьмерку М — И — Р с концовкой точно посредине всей строки из 31-ой буквы. Сотворение фамилии Набоков начинается сходным узором в третьей строке Н-А — Б с переходом на 4-ую О-К и пируэтным возвратом на третью строку. Подобный же узор образует С — И-Р-И — Н в последней строке.

Буквы, слагающие анаграмму Вера Евсеевна Слоним выделены здесь курсивом и прописными. Легко видеть анаграмму ве-ра из двух слогов во второй строке. Фамилия Слоним слагается из слога сло в 1-й строке и выделенных букв н, и, м – в 3-й. Отчество евсеевна составляется по вертикали из букв, входящих в последние слова каждой строки. Такой подарок создал молодой Набоков для своей избранницы Веры Евсеевны Слоним, горделиво намекнув выше этой строфы: «Не я ли сам, с таким певучим свистом/Коньком стиха блеснул перед тобой». Конечно, Вера Слоним быстро разгадала смысл узора-посвящения.

Иногда в английском и русском вариантах своих сочинений Набоков виртуозно сохраняет авторскую анаграммную инкрустацию-шифровку, несмотря на различие двух алфавитов. В повести «Король, дама, валет» есть такая фраза: «ее (героини Марты – М.Г.) кавалер, студент с индусскими глазами, отрывисто и тихо объяснялся ей в любви». Эта фраза, по мнению Г. Шапиро (см Старое лит. обозр. №1, 2001), включает анаграмму Владимир Набоков Сирин. Догадка весьма усиливается тем, что английская версия этой фразы в авторском переводе тоже виртуозно скомпонована для сохранения закодированной анаграммы Vladimir Nabokov(w) Sirin: «Her partner in full erection against her leg was declaring his love in panting sentences from some lewd book». Похоже, Набоков нарочито ввел в английский вариант слово «book» (книга), ибо оно анаграммно содержится в его фамилии.

Шифровка хороша, когда она незаметна. Вот последняя, на одном легком дыхании, прощальная фраза из столь известной «Лолиты»: «И это единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, моя Лолита». Здесь, по догадке Шапиро, также вплетена авторская анаграмма-автограф. Пронумеровав все буквы автографа, мы без труда находим их рассыпанными в тексте этой вдохновенной фразы-прощания.

30% букв прощальной фразы вовлечены в шифровку! Нет, это не совпадение.

Продолжение темы – в материале Самуила Кура «Словесные игры»

Михаил ГОЛУБОВСКИЙ