Issue #721

Режиссер Алексей Герман-младший. 2008. Superbit.
Название фильма «Бумажный солдат» пришло, понятно, из Окуджавы. Если кто не помнит – вот эта песенка, написанная в 1959 году:

Один солдат на свете жил,
красивый и отважный,
но от игрушкой детской был:
ведь был солдат бумажный.

Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел:
ведь был солдат бумажный. /…/

В огонь? Ну что ж, иди! Идёшь?
И он шагнул однажды,
и там сгорел он ни за грош:
ведь был солдат бумажный.

Действие картины разворачивается весной 1961-го года. Пролог, эпиолог и шесть главок: «Неделя шестая», «Неделя пятая», «Неделя четвёртая». Довольно таки неуклюжее – обратное – обозначение времени, отмеренное по неделям до полёта Юрия Гагарина.
Герой картины, однако, не Гагарин и вообще не космонавт, а доктор Даниил Покровский, который с космонавтами работает (правда, не совсем понятно когда и как, поскольку беспрерывно страдает), циркулируя между Москвой, где у него любящая жена и где он как раз в этот период защищает диссертацию, и Байконуром, где у доктора боготворящая его любовница (плюс ещё одна влюблённая в него дама). Даниил, впрочем, никакого интереса ни к одной из трёх этих женщин не проявляет (так что наличие любовницы выглядит сюжетно-драматургическим трюком), а озабочен он двумя вещами: верностью «нам» (мы, «а не какие-нибудь немцы или американцы», будем первыми в космосе, на Луне, на Марсе, мы сделаем, мы построим) и страхом за того, кем через несколько недель собираются стрельнуть в космос с большой вероятностью, что этот самоотверженный космический пассажир может превратиться в горсточку пепла (7 ракет запустили, из них 5 вышли на орбиту, из которых 3 успешно приземлились, – сообщают нам). В результате Даниилу снятся страшные сны, он покрывается потом, он кашляет, давится, постоянно мёрзнет, закрывает руками лицо, и несколько раз просто падает в грязь.
Всё это должно демонстрировать крайнее напряжение. Так нам объясняют. Он переживает. Его покойный отец, знаменитый хирург, уморённый, как полагается, в сталинском лагере, привидившись сыну, резюмирует: «Ты заставляешь себя делать нечто, противное твоей природе человеческой, обрекаешь кого-нибудь на смерть, а ты же врач».
Не могу сказать, что зритель осознаёт, почему эти мучения выражаются в такой экстремальной форме и почему мучается только Покровский? Неужели он один-единственный такой чувствительный? Или один-единственный сам с собою честный? Почему время от времени и остальные интеллигентные люди – пусть там их немного, но должны же они быть – тоже не падают лицом в грязь? Почему, в конце концов, доктор Покровский лязгает в Казахстане зубами и постоянно страдает от холода, картинно заворачиваясь при этом в расстёгнутое демисезонное пальто вместо того, чтобы надеть зимнее пальтишко (либо вульгарный тулупчик), шапку, шарф и рукавицы? Зимняя одежда для москвича вещь вполне привычная.
Авторы фильма не предлагают нам никакого ответа на эти естественные вопросы. Вероятно, рассчитывая на помощь Булата Окуджавы. Рассчитывая, что мы сообразим – это символ. Вот он, бедный бумажный солдатик! Тем более, в фильме беспрерывно говорят о запахе гари, о том, как будущие космонавты могут сгореть (и один из них действительно на наших глазах сгорает в барокамере). Главный герой пытается сжечь свою диссертацию. И песенку саму тоже поют в фильме. И герой наш, в конце концов, умирает. Но не в огне, а в луже, на фоне стартующей в космос ракеты.
Вот вам ответ – таким образом говорят авторы.
Но это не ответ, это обман. Обман, потому что доктор Покровский совершенно не похож на бумажного солдатика. Как не похож на бумажного солдатика умирающий от облучения Гусев из «Девяти дней одного года» (структуру которого повторяет фильм Германа). Как не похожи на бумажных солдатиков герои «Заставы Ильича» и «Листопада». Я перечисляю характеры, из элементов которых Герман сконструировал своего доктора Покровского.
Даниил Покровский приговорён автором к смерти не потому, что кто-то обманул бумажного солдатика, а потому, что кутается в незастёгнутое пальто и дрожащими руками закрывает от ветра свечу герой «Ностальгии» Горчаков. Доктор Покровский не только копирует жесты и походку Горчакова, но и почти пародийно совершает свой подвиг: «Если проеду на заднем колесе, у Юры всё будет хорошо», катаясь на велосепеде по необъятной гигантской луже, имитирующий бассейн, через которой герой «Ностальгии» проносит свою свечу. В эту лужу доктор Покровский и падает замертво.
Проблема, однако, в том, что Горчаков и Покровский (как и герои «Заставы Ильича», и «Девяти дней одного года») – характеры, взятые из разных эпох.
Именно поэтому в Покровского, каким его рисует Герман, невозможно поверить. И режиссёру приходится назойливо повторять, мол, доктор мечтает о том, как «мы создадим» светлое будущее, а вокруг-то него хлюпающее грязью настоящее – отсюда, из этой раздвоенности и внутренний, конфликт, мучения и смерть нашего героя.
Очень похоже, что режиссёр, родившийся в 1976 году, не видит разницы между интеллигентом 1961-го года (скажем, Гусевым) и интеллигентом 1982-го года (Горчаковым). Хотя любой из тех, кто пережил это время, знает, что люди оттепели и люди эпохи «развитого социализма» – это довольно разные люди. Время изменилось. Можно последить за вехами этих перемен, но настоящая граница между двумя эпохами была проведена, как известно, на рассвете 21 августа 1968 года, когда советские танки вошли в Чехословакию.
До 1968 года людей, о которых говорит Герман, можно было сравнивать со стойкими оловянными солдатиками (из сказки Андерсена, от которой отталкивался Окуджава, сочиняя свою песенку) – они хотели бороться и готовы были даже, сжав зубы, терпеть. После августа 68-го они (многие из них) превратились во внутренних эмигрантов, а позже в беглецов и в эмигратов настоящих. Об этом пел Высоцкий в 1968-м:

Вот напасть: то не всласть,
То не в масть карту класть,
То ли счастье украсть,
То ли просто упасть
В грязь…
Сколько лет счастья нет,
Впереди всё красный свет,
Недопетый куплет,
Недодаренный букет.
Бред…
Назло всем, насовсем,
Со звездою в лапах,
Без реклам, без эмблем,
В пимах косолапых, –
Не догнал бы кто-нибудь,
Не учуял запах…
Отдохнуть бы, продохнуть
Со звездою в лапах.
Без неё, вне её –
Ничего не моё.
Невесёлое жильё
И быльё и до неё.
Ё-моё…

Отсюда характер и трагедия Горчакова, который не может жить на Родине и не может жить без Родины.
«Дышать становится просто невозможно», записал Тарковский в своём дневнике 24 февраля 1982 года в Москве, за несколько дней до отъезда в Италию на съёмки «Ностальгии». А 15 июня уже в Риме: «Ночью приснился Сталин. Моложавый, черноволосый. Я говорил с ним о возможности быть верным традициям. Я испытывал восторг – верноподданический – и страх. Проснулся, умылся и прилёг на пять минут снова.
Заснул – и приснилась мне деревня /…/ и тяжелое мрачное и опасное тёмно-фиолетовое небо. Странно освещённое и страшное. Вдруг я понял, что это атомный гриб на фоне неба, а не заря. Становилось всё жарче и жарче, я оглянулся: толпа людей в панике оглядывалась на небо и бросилась куда-то в сторону. Я было бросился за всеми, но остановился. «Куда бежать? Зачем?» Всё равно уже поздно. Потом эта толпа… паника… Лучше остаться на месте и умереть без суеты. Боже, как было страшно!»
Характер доктора Покровского выглядит таким неестественным, а его мучения почти комическими именно потому, что этот характер перенесён в 61-й год из ещё не наступившего тогда будущего. Разумеется, художник может разглядеть и показать нам и редкий, не типичный для своего времени времени характер, но в том-то всё и дело, что Герман как раз, наоборот, пытается создать образ плакатный, символический, так сказать, портрет обманутой (обманувшейся) и раздавленной интеллигенции.
Может быть, глядя из сегодняшнего дня, Алексею Герману-младшему всё одно: что 61-й год, что 68-й, что 82-й? Однако те, кому случилось появиться на свет несколько раньше, не узнают этого прошлого, спрессованного в одну вязкую массу.
Когда Даниил Покровский упоминает Ленина, его жена выкрикивает: «Твой Ленин – кровопийца и немецкий шпион». И дальше: «Они могут, конечно, говорить, что человек человеку брат, но всё, что идёт от этой власти – отвратительно». В 61-м году это слова почти невероятные, тем более – произнесённые доктором, приставленным, как и её муж, к отряду космонавтов (то есть двадцать раз проверенным). В 61-м году так думали немногие. Но подобные слова не выкрикивали и в 1982 году по причинам ровно обратным: для большинства людей этого круга они превратились уже в вещь очевидную, словно таблица умножения. А с теми, для кого они не были очевидны, на скользкие темы вообще не разговаривали.
В эпилоге, через десять лет после смерти Покровского, один из его друзей собирается уезжать, а другой говорит: «Подумай. Некоторые просятся обратно, не в силах перенести разлуку с Родиной». На дворе 1971 год. Эмиграция только ещё начинается (после «самолётного процесса», состоявшегося в конце декабря 1970-го). Практически никто ещё не успел уехать, а уж тем более – попроситься обратно.
Дело не в том, что всё это режет глаз и слух, а в том, что часть зрителей – по крайней мере, та часть, о которой и пытается судить молодой режиссёр, – посмотрев этот фильм, скажет: «Хороше это кино или плохое – отдельный вопрос. Но оно не про нас».